Может быть, пришла потом, но в церкви, среди бесчисленных, одинаковых старух, при лучинном свете, едва расщепляющем тьму, Тоня даже не искала её. <...> А искала она гючему-то того высокого апокалиптянина, что вместе с какой-то «теткой» вез саночки с ребенком. <...> Все военные женщины или бло 4 ГРАН И № 26 кадные красавицы, которых тоже голод не берет, — неизменно привлекают их мгновенно преображающиеся, вполне осмысленные, светящиеся голодным восхищением взгляды, и в них было что-то не от мира сего, а от мира мирного, ушедшего, или того, в котором все ловеласы были уже одной ногой. <...> И о б этом писала Тоня генералу в письме, полном, как она сама признавалась в постскриптуме, «всяких глупостей вперемежку с ужасами» . <...> . . Кроме того, чорт возьми, я видела вашего прекрасного родственничка — Иванова Подлейшего, как ты называл. <...> Кроме того, сегодня он, Иванов, ожидает не менее 40 тысяч трупов: новогодний рекорд. <...> Умирают наиболее внутренне дисци № 26 ГРАН И 5 планированные: они никогда не забирали хлеб ни на один день вперед, но и одного дня без хлеба сегодня, по вине всяких Попковых (почему за это не расстреливают?) не выдерживают. <...> А этому твоему Иванову, бывшему до революции доктором прав, а после — бесправия, укажи его место, т. е. где блокадные раки зимуют, а то я, при встрече, плюну ему в рожу. <...> » Из госпиталя на фронт письма шли, но Тоня предпочла, для конспирации, опустить письмо в почтовый ящик бывшего Военно-ветеринарного училища, занятого теперь какой-то гарнизонной частью. <...> Ящик висел у главных ворот училища, выходящих на Театральную площадь. <...> Так поступают все сознательные граждане: в «Ленинградской Правде», в листовках и на собраниях всех просят не оставлять трупы валяться где попало, а также «самим где попало не умирать» — как шутят голодные остряки. <...> Опуская его в ящик вместе со своим, прочла адрес: «На Ленинградский фронт, № 1245, Сержанту Иванову (сыну) о т Ивановой Пелагеи (матери)». <...> Видно, вымерли все соседи Пелагеи Ивановой <...>