Иван Алексеевич Бунин
ПИНГВИНЫ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
Началось с того, что мне стало опять тридцать лет, - я увидел и почувствовал себя именно в этой
счастливой поре; я опять был в России того времени и во всем, что было приуще тому времени, и сидел в
вагоне, ехал почему-то в Гурзуф... Затем я почувствовал, что меня что-то тревожит. Все, казалось бы,
хорошо было, - еду на юг, сижу покойно и свободно, в маленьком отделении первого класса, в
курьерском поезде... Но ведь Пушкин давно умер, и в Гурзуфе теперь мертво, пусто, вдруг сказал я себе -
и увидел, понял, что не только в Гурзуфе, но и везде страшно мертво и пусто. Какая-то особенно
грустная осень, - тут, на юге, была еще осень, - и какой-то удивительно тихий, молчаливый день. Поезд
идет быстро и полон, но полон как будто неживыми. И в тех необыкновенно ровных степях, где идет он,
тоже так безжизненно, скучно, словно не осталось ни малейшего смысла их существования. Это и наяву
бывает: страшно безжизненно, ничтожно кажется иногда все на свете...
- Нет, - подумал я, - что-то неблагополучно. Нужно бросить поезд...
Я вдруг вспомнил, что очень люблю Бахчисарай, - ведь Пушкин жил и в нем когда-то, был в нем
даже ханом в пятнадцатом веке, - и решил выйти в Бахчисарае, ехать дальше на лошадях, через горы, и
так немедля и сделал. Однако Бахчисарая я как-то не заметил, а в горах было жутко. Глушь, пустыня, и
уже вечереет. Все какие-то каменистые теснины и провалы, и все лес, лес, корявый, низкорослый и уже
почти совсем голый, засыпанный мелкой желтой листвой: все карагач, подумал я, вкладывая в это слово
какое-то таинственное и зловещее значение. И лошади бегут как-то не в меру ровно, и ямщик на облучке
так неподвижен и безличен, что я его даже плохо вижу, - только чувствую и опасаюсь, потому что бог
его знает, что у него на уме... Одна надежда на ужин в Ялте, подумал я. Спрошу себе отварную кефаль и
белого Абрау...
И тотчас я увидел Ялту, ее кладбищенски белеющие среди кипарисов дачи, набережную и
зеленоватое море в бухте. Но тут стало уже совсем страшно. Что случилось с Ялтой? Смеркается,
темнеет, но почему-то нигде ни одного огня, на набережной ни одного прохожего, всюду опять тишина,
молчание... Я сел в пустой и почти темной зале ресторана и стал ждать лакея. Но никто не шел, - все
было пусто и удивительно тихо. В глубине залы совсем почернело, а за большим оконным стеклом, возле
которого я сел, поднимался ветер, дымились низкие тучи и то и дело пушечными выстрелами бухали в
набережную и высоко взвивались в воздух длинными пенистыми хвостами волны... Все это было так
странно и страшно, что я сделал усилие воли и вскочил с постели: оказалось, что я заснул, не
раздевшись, не потушив свечки, которая почти догорела, темным дрожащим светом озаряя мой номер, и
что уже второй час ночи. И я вскочил, ужаснувшись: что же я теперь буду делать? Выспался крепко, а
ночи и конца не видно, и за окнами шумит крупный ливень, и я совершенно один во всем мире, где не
спит теперь только Давыдка! Я поспешно кинулся к Давыдке, в его погребок на Виноградной. Ночь была
так непроглядна и дождь лил в ее черноте так бурно, что погребок казался единственным живым местом
не только во всем Поти, - теперь я был в Поти, - но и на всем кавказском побережье, даже, больше - во
всем мире. Но пока я добежал до него по каким-то узким, грязным и глухим переулкам, Давыдка уже
вышел закрывать ставни на своем убогом окошке, собрался тушить свет и запирать двери.
- Но послушай, сказал я ему, чувствуя страх уже смертельный, - если ты запрешь и потушишь,
что же мне тогда делать? Куда деваться? Ведь сюда зимой даже пароходы не заходят !
Однако Давыдка только языком пощелкал и неумолимо, с тем спокойным идиотизмом, на
который способен лишь кавказец, помотал своей черной стриженой башкой.
- На молу гулять будешь, - сказал он.- Там всю ночь главный маяк гореть будет...
И вот я на каком-то страшном обрыве, горбатом и скалистом, где можно держаться, только
прижавшись к необыкновенно высокой и круглой белой башне и упершись ногами в скалы. Вверху, в
дымном от дождя и медленно вращающемся свете, с яростным визгом и криком кружатся и дерутся, как
чайки, несметные траурные пингвины. Внизу - тьма, смола, пропасть, где гудит, ревет, тяжко ходит чтото
безмерное, бугристое, клубящееся, как какой-то допотопный спрут, резко пахнущее устричной
свежестью и порой взвивающееся целыми водопадами брызг и пены... А вверху пингвины, пингвины!
1929
Стр.1