Иван Алексеевич Бунин
МИТИНА ЛЮБОВЬ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
I
...В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта. Так, по крайней мере,
казалось ему.
Они с Катей шли в двенадцатом часу утра вверх по Тверскому бульвару. Зима внезапно уступила
весне, на солнце было почти жарко. Как будто правда прилетели жаворонки и принесли с собой тепло,
радость. Все было мокро, все таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров,
сбрасывали липкий снег с крыш, всюду было многолюдно, оживленно. Высокие облака расходились
тонким белым дымом, сливаясь с влажно-синеющим небом. Вдали с благостной задумчивостью высился
Пушкин, сиял Страстной монастырь. Но лучше всего было то, что Катя, в этот день особенно
хорошенькая, вся дышала простосердечием и близостью, часто с детской доверчивостью брала Митю
под руку и снизу заглядывала в лицо ему, счастливому даже как будто чуть-чуть высокомерно,
шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.
Возле Пушкина она неожиданно сказала:
- Как ты смешно, с какой-то милой мальчишеской неловкостью растягиваешь свой большой рот,
когда смеешься. Не обижайся, за эту-то улыбку я и люблю тебя. Да вот еще за твои византийские глаза...
Стараясь не улыбаться, пересиливая и тайное довольство и легкую обиду, Митя дружелюбно
ответил, глядя на памятник, теперь уже высоко поднявшийся перед ними:
- Что до мальчишества, то в этом отношении мы, кажется, недалеко ушли друг от друга. А на
византийца я похож так же, как ты на китайскую императрицу. Вы все просто помешались на этих
Византиях, Возрождениях... Не понимаю я твоей матери!
- Что ж, ты бы на ее месте меня в терем запер? - спросила Катя.
- Не в терем, а просто на порог не пускал бы всю эту якобы артистическую богему, всех этих
будущих знаменитостей из студий и консерваторий, из театральных школ, - ответил Митя, продолжая
стараться быть спокойным и дружелюбно небрежным. - Ты же сама мне говорила, что Буковецкий уже
звал тебя ужинать в Стрельну, а Егоров предлагал лепить голую, в виде какой-то умирающей морской
волны, и, конечно, страшно польщена такой честью.
- Я все равно даже ради тебя не откажусь от искусства, - сказала Катя. - Может быть, я и гадкая,
как ты часто говоришь, - сказала она, хотя Митя никогда не говорил ей этого, - может, я испорченная, но
бери меня такую, какая я есть. И не будем ссориться, перестань ты меня ревновать хоть нынче, в такой
чудный день! Как ты не понимаешь, что ты для меня все-таки лучше всех, единственный? - негромко и
настойчиво спросила она, уже с деланной обольстительностью заглядывая ему в глаза, и задумчиво,
медлительно продекламировала:
Меж нами дремлющая тайна,
Душа душе дала кольцо...
Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели Митю. Вообще, многое даже и в этот день
было неприятно и больно. Неприятна была шутка насчет мальчишеской неловкости: подобные шутки он
слышал от Кати уже не в первый раз, и они были не случайны, - Катя нередко проявляла себя то в том, то
в другом более взрослой, чем он, нередко (и невольно, то есть вполне естественно) выказывала свое
превосходство над ним, и он с болью воспринимал это как признак ее какой-то тайной порочной
опытности. Неприятно было "все-таки" ("ты все-таки для меня лучше всех") и то, что это было сказано
почему-то внезапно пониженным голосом, особенно же неприятны были стихи, их манерное чтение.
Однако даже стихи и это чтение, то есть то самое, что больше всего напоминало Мите среду,
отнимавшую у него Катю, остро возбуждавшую его ненависть и ревность, он перенес сравнительно
легко в этот счастливый день девятого марта, его последний счастливый день в Москве, как часто
Стр.1