И страшно, неостановимо чернеет в голове, чернота невиданной доселе крепости, не так, как ему раньше приходилось забавляться, много раз подряд вдыхая в себя воздух, это — как тяпнул чистого спирта и одну секунду думаешь, ничего, не так уж крепче водки, но сразу же н-е-е-е-т — это, парень, совсем другое, и новое неожиданное ощущение льющейся из горла крови, и на пальцах что-то такое, наверное, тоже она, и тускло выступают из полумрака ванные принадлежности, шампуни, лосьоны, кремы, и зеркала что-то отражают, это видно боковым зрением, но страшно взглянуть туда, страшно взглянуть на свои руки, на себя, хотя, казалось бы, больше уже бояться нечего, да и так все ясно, и вспышка, озарение: ВСЕ! <...> И на этот раз действительно непоправимо, не так, как до сих пор, совершал якобы непоправимые, необратимые поступки и сам себя убеждал и даже начинал верить, что они действительно необратимы, а потом куда-то девались и необратимость, и непоправимость, и оказывалось, что все опять одно и то же, то же самое, и с трудом брошенный институт, и с еще большим трудом все-таки законченный, и нудные, всегда об одном и том же и тем еще больше доводящие до отчаяния споры с родителями, с 126 самого начала обреченные для него на неуспех, и яростный, жалкий бунт против того, что они разговаривают с ним как с мальчишкой, с самого начала обреченный, потому что не с мальчишкой никому и не придет в голову разговаривать как с мальчишкой, это всем сразу ясно, и попытки все время что-то доказать, может хоть сейчас доказал, но нет, и этим ничего не докажешь, все это глупо, глупо, глупо, но нет, не глупо, нормально, один из возможных вариантов, потому что раньше, когда мысленно репетировал это, все время удерживало то, что он знает какую-то последнюю, главную правду, просто ее как-то пока еще не открыть миру, а так она всегда под рукой, всегда успеется, и когда настанет его смертный час, он выкрикнет или выстонет эту последнюю правду, про себя, про свою жизнь <...>