Иван Алексеевич Бунин
ИГНАТ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
I
Любка вторую зиму жила на барском дворе в Извалах, у господ Паниных, когда нанялся к ним в
пастухи Игнат.
Ему шел двадцать первый год, ей двадцатый. Он был из бедного дома в Чесменке, одной из
деревень, составляющих Извалы, она из такого же в Шатилове, что неподалеку от Извал. Но говорили,
что она "полукровка", незаконная дочь шатиловского барина. Да и выросла она при господах. И поэтому,
чем более волновала пастуха ее красота, тем более думал он о горничной, тем более робел. А чем более
робел, тем чаще думал, тем сумрачнее и молчаливее становился.
В черных блестящих глазах Любки была какая-то ясность, откровенность. Ловко и спокойно
крала она одеколон и мыло у барыни, седой вдовы, курившей тонкие душистые папиросы. Иногда была
она жива, наивна и казалась моложе своих лет, иногда - старше, все испытавшей женщиной. Да и груди
были у нее как у женщины. А для Игната, еще не знавшего женщин, отношения между мужчинами и
женщинами становились все страшнее и желаннее. Непроще, скрытнее его не было малого во всех
Извалах. Даже едучи на розвальнях на гумно, за колосом для скотины, никогда не отвечал он прямо и
сразу на вопрос: куда едешь? Избегая взгляда Любки, не поднимая угрюмых глаз, стыдясь своих лаптей,
шапки и ошмыганного полушубка, он исподлобья следил за ней, и спокойное бесстыдство ее, смутно им
понимаемое, было для него и жутко и пленительно.
Усиливали его любовь и барчуки.
Барчуки, - уже лечившийся на Кавказе офицер Алексей Кузьмич и Николай, все переходивший из
одного учебного заведения в другое, - приезжали зимой только на большие праздники. В этом году на
масленицу приехал сперва младший. И Любка была особенно оживлена, вид имела особенно
откровенный, не будучи, впрочем, откровенной ни с кем. Так и сияли ее неподвижные глаза, когда она,
черноволосая, крепкая, с сизым румянцем на смуглых щеках, в зеленом шерстяном платье, во весь дух
носилась то за тем, то за другим из людской к дому и от дома к людской, по темнеющей среди снежного
двора тропинке. И за масленицу, за эти серые дни, слегка туманившие, делавшие тусклыми сосны и ели в
палисаднике, слегка кружившие голову своим теплом и праздничным чадом из труб, Игнату не раз
приходилось натыкаться на игру барчуков с Любкой.
Как-то в сумерки он видел: она выскочила из дома с злым, раскрасневшимся лицом и
растрепанными волосами. За ней, смеясь и что-то крича, выбежал на крыльцо, на тающий снег, Николай
Кузьмич, приземистый, большеголовый, с тупым и властным профилем, в косоворотке из белого ластика
и лакированных сапогах. А вечером Любка, веселая, запыхавшаяся, столкнулась в темных сенях людской
с Игнатом.
- Разорвал баску и целый пузырь персидской сирени подарил, - неожиданно и быстро сказала она,
задерживая бег. - Понюхай-ка, как от меня пахнет!
И через мгновение исчезла, а Игнат долго простоял на одном месте, тупо глядя в темноту; пахло
кухней, предвесенней свежестью, собаками, глаза которых парными красноватыми изумрудами горели,
двигались перед ним, он же слышал только дурманящий сладкий запах духов и еще более дурманящий
запах волос, гвоздичной помады, шерстяного платья, пропотевшего под мышками...
Приехал офицер: худой, с карими острыми глазами, с длинным бледно-серым лицом в лиловых,
припудренных прыщах. Тяжело, вся сотрясаясь, выбежала на крыльцо молочно-седая барыня, подвитая,
наряженная, в туго стянутом корсете, замахала белым платочком на звон тройки, выносившей сани изпод
горы. У крыльца кучер осадил тройку, и офицер заговорил быстро, не заботясь о том, слушают ли
его; потом откинул полость саней размашисто, как у подъезда ресторана, на крыльцо взбежал, ловко и
развязно притопывая раскоряченными, очень тонкими ногами в легких и блестящих сапожках, звеня
серебряными шпорами и дергая, поправляя приподнятыми плечами широкую николаевскую шинель с
бобровым стоячим воротником. Был канун прощеного дня. Масленица выпала поздняя, и порой казалось,
что совсем одолевает зиму весна. С утра горело солнце, сияло голубое небо, сияли его отсветы на снегу,
Стр.1