Иван Алексеевич Бунин
ВЕСЕЛЫЙ ДВОР
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
I
Мать Егора Минаева, печника из Пажени, так была суха от голода, что соседи звали ее не
Анисьей, а Ухватом. Прозвали и двор ее - окрестили в насмешку веселым...
Егор, как говорили в Пажени, весь выдался в Мирона, покойного отца своего: такой же
пустоболт, сквернослов и курильщик, только подобрей характером.
- Сосед он хоть куда, - говорили про него, - и печник хороший, а дурак: ничего нажить не может.
Заработки у Егора всегда были плохи, надел не выходил из сдачи. Изба его, огромная,
нескладная, с каждым годом все больше да больше сгнивала, разваливалась без призора. Раз он принес
откуда-то и налепил снаружи на ее косой простенок, на трухлявые бревна, большую солдатскую мишень
- черной краской напечатанное на белом бумажном листе туловище, с ружьем на плечо, в фуражке
набекрень, с вытаращенными глазами. А вот поправить крышу, законопатить пазы, переложить печку,
борова почистить - на это у него догадочки не хватало, и зимой в избе волков можно было морозить: по
всем углам нарастала снежная опушка. Давным-давно по чурке растаскали бы все это тырло добрые
люди. Да мешала Анисья.
Егор был белес, лохмат, не велик, но широк, с высокой грудью. Ходил Егор в облезлом, голубом
от времени и тяжелом от пота, гимназическом картузе, в посконной рубахе с обитым, скатавшимся
воротом, в обвисших, протертых и вытянутых на коленях портках, в лаптях, обожженных известкой.
Всюду много и без толку болтал он, постоянно сосал трубку, до слез надрываясь мучительным кашлем, и
откашлявшись, блестя запухшими глазами, долго сипел, носил своей всегда поднятой грудью. Кашлял он
от табаку, курить начал по восьмому году, - а глубоко дышал от расширения легких, и когда дышал, все
раскрывалась, показывалась в продольную прореху ворога бурая полоска загара, резко выделявшаяся на
мертвенно-бледном голе. Уродливы были его руки: большой палец правой руки похож на обмороженную
култышку, ноготь этого пальца - на звериный коготь, а указательный и средний пальцы - короче
безымянного и мизинца: в них было только по одному суставу. Но ловко мял он этими тугими
култышками золу в хлюпающей трубке, кашлял надрывисто, но даже с наслаждением как будто: "А-ax,
так-то его так!" Глядя на него, не верилось, что бывают матери у таких хрипунов и сквернословов. Не
верилось, что Анисья мать его.
Да и нельзя было верить. Он белес, широк, она - суха, узка, темна, как мумия; ветхая понева
болтается на тонких и длинных ногах. Он никогда не разувается, она вечно боса. Он весь болен, она за
всю жизнь не была больна ни разу. Он пустоболт, порой труслив, порой, с кем можно, смел, нахален, она
молчалива, ровна, покорна. Он бродяга, любит народ, беседы, выпивки, - сем, пересем, лишь бы день
перешел. А ее жизнь проходит в вечном одиночестве, в сиденье на лавке, в непрестанном ощущении
тянущей пустоты в желудке и непрестанной грусти, с которой она уже сроднилась: "Земля забыла меня,
грешную!" Единственным оправданием такой забывчивости была, по мнению Анисьи, необходимость
стеречь, сохранять для Егора избу: все думала, - авось, уж не молоденький, авось, образумится, женится.
Нежно и сладко туманили ей голову мечты об этом несбыточном счастье. А он постоянно твердил:
"Довеку не женюсь! Теперь я - вольный казак, а женишься - журись о жене. Да пропади она пропадом!.."
Он не признавал ни семьи, ни собственности, ни родины.
Наняться куда-нибудь, работать мешала Анисье, помимо избы, еще и та беда, что очень слаба
была она, да и крива вдобавок. Много лет ходил по лавке возле нее, по лавке, на которой провела она
столько долгих дней, старый черный с золотом петух: она сидит и думает, подпирая тонкой рукой щеку,
а он похаживает, клюет мух по мутным, собранным из кусочков стеклам. Раз сунулась она к окошку, -
кто-то ехал по деревне с колокольчиками, - а петух как стукнет в левый глаз ее! И глаз вытек, впалые
веки стянуло, осталась одна серая щелочка... Прежде сеяла она коноплю на огороде, брала замашки, мяла
пеньку, все был доходишко. Но Егор и огород сдал. Прежде на поденщину принимали ее - к мелкому
помещику Панаеву, что в версте от Пажени. Да стали обижаться девки, - "старый черт работу отбивает!"
- стали наговаривать приказчику, будто все у нее, сослепу, из рук валится, стали тайком всовывать
краденые из барского сала яблоки в тот платочек, в который, идя на работу, завязывала она свой завтрак
Стр.1