Иван Алексеевич Бунин
В АВГУСТЕ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказал о своей любви, и так как мне шел
тогда двадцать второй год, то казалось, что я остался один во всем свете. Был конец августа; в
малорусском городе, где я жил, стояло знойное затишье. И когда однажды в субботу я вышел после
работы от бондаря, на улицах было так пусто, что, не заходя домой, я побрел куда глаза глядят за город.
Шел я по тротуарам мимо закрытых еврейских магазинов и старых торговых рядов; в соборе звонили к
вечерне, от домов ложились длинные тени, но было еще так жарко, как бывает в южных городах в конце
августа, когда даже в садах, жарившихся на солнце целое лето, все покрыто пылью. Мне было тоскливо,
несказанно тоскливо, а вокруг меня все замирало от полноты счастья, - в садах, в степи, на баштанах и
даже в самом воздухе и густом солнечном блеске.
На пыльной площади, у водопровода стояла красивая большая хохлушка в расшитой белой
сорочке и черной плахте, плотно обтягивавшей ее бедра, в башмаках с подковками на босу ногу. Было в
ней что-то общее с Венерой Милосской, если только можно вообразить себе Венеру загорелой, с карими
веселыми глазами и с такой ясностью чела, которая бывает, кажется, только у хохлушек и полек.
Наполнив ведра, она положила коромысло на плечо и пошла прямо навстречу мне, - стройная, несмотря
на тяжесть плескавшейся воды, слегка покачивая станом и постукивая башмаками по деревянному
тротуару... И помню, как почтительно я посторонился, давая ей дорогу, и как долго смотрел за нею! А в
улицу, которая шла с площади под гору, на Подол, видна была огромная, мягко синеющая долина реки,
луга, леса, смуглые золотистые пески за ними и даль, нежная южная даль...
Кажется, никогда не любил я так Малороссию, как. в ту пору, никогда не хотел так жить, как в ту
осень, а между тем толковал я тогда только о борьбе с жизнью, учился только бондарному ремеслу. И
теперь, постояв но площади, я решил отправиться в гости к толстовцам, за город. Спускаясь под гору на
Подол, я встретил много парных извозчиков, которые шибко везли пассажиров с пятичасового поезда из
Крыма. Огромные ломовые лошади медленно тащили в гору гремящие телеги с ящиками и тюками, и
запах москательных товаров, ванили и рогожи, извозчики, пыль и люди, которые ехали откуда-то, где
должно быть хорошо, - все опять заставило мое сердце сжаться от каких-то мучительно-тоскливых и
сладких стремлений. Я свернул в тесный переулок между садами и долго шел по предместью. "Панычи"
этого предместья, мастеровые и мещане, дико и чудесно "гукали" в летние ночи по долине да пели
хорами на церковный лад красивые и печальные казацкие песни. Теперь "панычи" молотили. На окраине,
там, где голубые и белые мазанки стояли уже на леваде, при начале долины, мелькали на токах цепы. Но
в затишье долины было жарко так же, как в городе, и я поспешил взобраться на гору, в открытую,
ровную степь.
Тихо, покойно и просторно было там. Вся степь, насколько хватало глаз, была золотая от густого
и высокого жнивья. На широком, бесконечном шляхе лежала глубокая пыль: казалось, что идешь в
бархатных башмаках. И все вокруг - и жнивья, и дорога, и воздух - сияло от низкого вечернего солнца.
Прошел черный от загара, пожилой хохол в тяжелых сапогах, в бараньей шапке и толстой свитке цвета
ржаного хлеба, и палка, которой он попирался, блестела на солнце, как стеклянная. Крылья грачей,
перелетавших над жнивьем, тоже блестели и лоснились, и нужно было закрываться полями жаркой
шляпы от этого блеска и зноя. Далеко, почти на горизонте, можно было различить телегу и пару волов,
которые медленно влекли ее, да шалаш сторожа на бахчах... Ах, славно было среди этой тишины и
простора! Но всю душу мою тянуло к югу, за долину, в ту сторону, куда уехала она...
В полуверсте от дороги, над долиной, краснела черепичная кровля маленького хутора - поместье
толстовцев, Павла и Виктора Тимченков. И я пошел туда по сухому, колкому жнивью. Вокруг хаты было
пусто. Я заглянул в окошечко - там гудели одни мухи, гудели целыми роями: на стеклах, под потолком, в
горшках, стоявших па лавках. К хате был пристроен скотник; и там не оказалось никого. Ворота были
открыты, и солнце сушило двор, запаленный навозом...
- Вы куда? - внезапно окликнул меня женский голос.
Я обернулся: на обрыве: над долиной, на меже бахчи сидела жена старшего Тимченки, Ольга
Семеновна. Не вставая, она подала мне руку, и я сел с ней рядом.
- Скучно? - спросил я, глядя ей прямо в лицо.
Она опустила глаза на свои босые ноги. Маленькая, загорелая, в грязной рубахе и старенькой
Стр.1