Иван Алексеевич Бунин
КОСТЕР
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
У поворота с большой дороги, у столба, указывающего путь на проселок, горел в темноте костер.
Я ехал в тарантасе тройкой, слушал звон поддужного колокольчика, дышал свежестью степной осенней
ночи. Костер горел ярко, и, чем ближе я подъезжал к нему, тем все резче отделялось пламя от нависшего
над ним мрака. А вскоре стало можно различить и самый столб, озаренный из-под низу, и черные
фигуры людей, сидевших на земле. Казалось, что они сидят в каком-то хмуром подземелье и что темные
своды этого подземелья дрожат от переплетающихся языков пламени.
Когда его отблеск коснулся голов тройки, люди, сидевшие у костра, повернулись. Позы у них
были внимательные, лица красные. Собака вдруг вырезалась на огне и залаяла. Потом поднялся с земли
один из сидевших. В низком пространстве, озаренном костром, он был огромен.
- Гирла-а! - гортанно и глухо крикнул он на собаку.
Остановив лошадей, я попросил спичек:
- Добрый вечер! Нельзя ли закурить у вас?
За лаем собаки, человек, который выжидательно встал передо мною, крепкий, широкогрудый
старик в бараньей шапке и накинутом на плечи кожухе, не расслышал, злобно топнул ногой.
- Ах, каторжна! - крикнул он на овчарку и, не спуская с меня подозрительного взгляда, громко
прибавил гортанным цыганским говором: - Добрый вечер, пану, а що милости его завгодно будэ?
Ноздри у него были вырезаны резко, борода доходила до самых глаз. И в этих черных глазах, в
черных жестких волосах, густо вьющихся из-под шапки, в в жесткой, кудрявой бороде - во всем
чувствовалась дикость и внимательность степного человека.
- Да вот, закурить нечем, - повторил я. - Дайте, пожалуйста, пару спичек.
- А хиба ж есть спички у цыган? - спросил старик. - Може пан от костра запалит?
Он отошел к костру, наклонился и спокойно кинул на ладонь руки раскаленный уголь. Я
поспешил приставить к нему папиросу и кинул два-три быстрых взгляда на маленький табор. Один из
сидевших был рыжий оборванный мужик, видно, бродяга-рабочий с низов, другой - молодой цыган. Он
сидел, горделиво откинув голову назад, и, охватив руками поднятые колени, искоса смотрел ни меня.
Синевато-смуглое лицо его было тонко и очень красиво. Белки глаз выделялись на этом лице - и глаза
казались изумленными. Одет он был щеголем: топкие сапоги, новый картуз, городской пиджак, шелковая
лиловая рубаха.
- Може, пан блукае? - спросил старик, кидая уголь.
- Нет, - сказал я и еще раз глянул за костер, который слепил меня своим ярким мерцанием. И
тогда из темноты выделились серые полы большого разлатого шатра, брошенная дуга и оглобли телеги, а
возле них - самовар, горшки и большая перина, на которой лежала толстая цыганка в лохмотьях,
кормившая грудью полуголого ребенка. Надо всем же этим стояла девочка лет пятнадцати и задумчиво
смотрела на меня печально-призывными глазами необыкновенной красоты.
- Може, проводить пана? - повторил старик живо.
- Нет, спасибо, - поспешил я ответить и откинулся в задок тарантаса.
- Пошел!
Лошади тронули, копыта дружно застучали, а колокольчик так и залился жалобным стоном,
перебивая лай бросившейся за нами собаки...
Не было больше тепла и запаха горящего бурьяна, в лицо веяло свежестью ночи, и опять, темнея
в сумраке, бежали навстречу мне поля. Черная дуга высоко вырезывалась в небе и, качаясь, задевала
звезды. Но еще ярче, чем у костра, видел я теперь черные волосы, нежно-страстные глаза, старое
серебряное монисто на шее... И в запахе росистых трав, и в одиноком звоне колокольчика, в звездах и в
небе было новое чувство - томящее, непонятное, говорящее о какой-то невознаградимой потере...
1902-1932
Стр.1