Иван Алексеевич Бунин
СОСНЫ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
I
Вечер, тишина занесенного снегом дома, шумная лесная вьюга наружи...
Утром у нас в Платоновке умер сотский Митрофан, а в сумерках у меня сидел священник,
опоздавший причастить Митрофана, пил чай и долго рассказывал о том, как много народу померзло в
нонешнем году...
"Чем не сказочный бор?" - думаю я, прислушиваясь к шуму леса за окнами и к высоким
жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежными вихрями на крышу. И мне представляется
путник, который кружится в наших дебрях и чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.
- Есть ли жив-человек в этих хижинах? - говорит он, с трудом различая в белой крутящейся мгле
Платоновку.
Но морозный ветер захватывает ему дыхание, слепит снегом, и мгновенно пропадает огонек,
который, казалось, мелькнул сквозь вьюгу. Да и человечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной
сторожке жила Баба-Яга? "Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника в
ночь!.."
Лежа весь вечер, я представляю себе, как пугливо и зыбко мерцают мои освещенные окошечки,
такие одинокие среди бушующего леса, с головы до ног поседевшего от вьюги! Дом стоит у широкой
просеки, в затишье, но когда ураган гигантским призраком на снежных крыльях проносится под лесом,
сосны, которые высоко царят над всем окружающим, отвечают урагану столь угрюмой и грозной
октавой, что в просеке делается страшно. Снег при этом бешено и беспорядочно мчится по лесу,
непритворенная дверь в сенцах с необыкновенной силой бьет в стену, а собаки, которые лежат в них,
утопая в снегу, как в пуховых постелях, жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа крупной дрожью... И
мне опять вспоминается Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь.
В комнате тепло и тихо. Стекла холодно играют разноцветными огоньками, точно мелкими
драгоценными камнями. Лежанка натоплена жарко, п к шуму и стуку я так привык, что могу не замечать
их. Лампа на столе: горит ровным сонным светом. Ровно, чуть внятно звенит в ней выгорающий керосин,
монотонно и неясно, точно под землей, баюкает кто-то ребенка за стеною в кухне, - не то сама Федосья,
не то ее Анютка, которая с малолетства во всем подражает своим вечно вздыхающим теткам, матери. И,
прислушиваясь к этому знакомому с детства напеву, к этим шумам и стукам, весь отдаешься во власть
долгого вечера.
Ходит сон по сеням,
А дрема по дверям, -
поет в душе жалобная песня, а вечер реет над головою неслышною тенью, завораживает сонным
звоном в лампе, похожим на замирающее нытье комара, и таинственно дрожит и убегает на одном месте
темным волнистым кругом, кинутым на потолок лампой.
Но вот в сенцах слышен певучий визг шагов по сухому бархатистому снегу. Хлопают двери в
прихожей, и кто-то топает в пол валенками. Слышу, как чья-то рука шарит по двери, ищет скобку, а
затем чувствую холод и свежий запах январской метели, сильный, как запах разрезанного арбуза.
- Спите? - спрашивает Федосья осторожным шепотом.
- Нет... А что? Это ты, Федосья?
- Я-с, - отвечает Федосья, меняя голос на громкий и естественный. - Ай я вас разбудила?
- Нет... Ты что?
Вместо ответа Федосья оборачивается к двери, - хорошо ли притворила? - и, улыбнувшись,
становится к печке. Ей просто хотелось проведать меня. Это небольшая, но плотно сбитая баба в
полушубке; голова у нее закутана шалью и похожа на совиную, не полушубке и на шали тает снег.
- Там пыль! - говорит она с удовольствием и, ежась, прижимается к печке. - Что, давно вечер-то
по часам?
- Половина десятого.
Стр.1