Валерий Брюсов. В башне
--------------------------------------------------------------------------OCR:
Максим Бычков
--------------------------------------------------------------------------Записанный
сон
Нет сомнения, что все это мне снилось, снилось сегодня ночью. Правда, я
никогда не думал, что сон может быть столь осмысленным и последовательным.
Но все события этого сна стоят вне всякой связи с тем, что испытываю я
сейчас, с тем, что говорят мне воспоминания. А чем иным отличается сон от
яви, кроме того, что оторван от прочной цепи событий, совершающихся наяву?
Мне снился рыцарский замок, где-то на берегу моря. За ним было поле и
мелкорослые, но старые сосновые леса. Перед ним расстилался простор серых
северных волн. За мок был построен грубо, из камней страшной толщины, и со
стороны казался дикой скалой причудливой формы. Глубокие, неправильно
расставленные окна были похожи на гнєзда чудовищных птиц. Внутри замка были
высокие, сумрачные покои и гулкие переходы между ними.
Вспоминая теперь обстановку комнат, одежду окружавших меня лиц и другие
мелкие подробности, я с ясностью понимаю, в какие времена унесла меня греза.
То была страшная, строгая, еще полудикая, еще полная неукротимых порывов
жизнь средневековья. Но во сне, первое время, у меня не было этого понимания
эпохи, а только темное ощущение, что сам я чужд той жизни, в которую
погружен. Я смутно чувствовал себя каким-то пришельцем в этом мире.
Порою это чувство обострялось. Что-то вдруг начинало мучить мою память,
как название, которое хочешь и не можешь вспомнить. Стреляя птиц из
самострела, я жаждал иного, более совершенного оружия. Рыцари, закованные в
железо,
привыкшие к убийству, ищущие только грабежей, казались мне
выродками, и я провидел возможность иного, более утонченного существования.
Споря с монахами о схоластических вопросах, я предвкушал иное знание, более
глубокое, более совершенное, более свободное. Но когда я делал усилие, чтобы
что-то вспомнить, мое сознание затуманивалось снова.
Я жил в замке узником или, вернее, заложником. Мне была отведена особая
башня, со мною обращались почтительно, но меня сторожили.
Никакого
определенного занятия у меня не было, и праздность тяготила меня. Но было
одно, что делало жизнь мою счастием и восторгом: я любил!
Владельца замка звали Гуго фон-Ризен. Это был гигант с громовым голосом
и силой медведя. Он был вдов. Но у него была дочь Матильда, стройная,
высокая, светлоокая. Она была подобна святой Екатерине на иконах
итальянского письма, и я ее полюбил нежно и страстно. Так как в замке
Матильда распоряжалась всем хозяйством, то мы встречались по несколько раз в
день, и каждая встреча уже наполняла мою душу блаженством.
Долго я не решался говорить Матильде о моей любви, хотя, конечно, мои
взоры выдавали тайну. Роковые слова я произнес как-то совсем неожиданно,
однажды утром, на исходе зимы. Мы встретились на узкой лестнице, ведшей на
сторожевую вышку. И хотя нам много раз случалось оставаться наедине,- и в
оснеженном саду, и в сумеречном зале, при чудесном свете луны,- но почему-то
именно в этот миг я почувствовал, что не могу молчать. Я прижался к стене,
протянул руки и сказал: <Матильда, я тебя люблю!> Матильда не побледнела, а
только опустила голову и ответила тихо: <Я тоже тебя люблю, ты - жених мой>.
Потом она быстро побежала наверх, а я остался у стены, с протянутыми руками.
В самом последовательном сне всегда бывают какие-то перерывы в
действии.- Я ничего не помню из того, что случилось в ближайшие дни после
моего признания. Мне вспоминается только, как мы с Матильдой бродили вдвоем
по побережью, хотя по всему видно, что это было несколько недель спустя. В
воздухе уже веяло дыхание весны, но кругом еще лежал снег. Волны с громовым
шорохом белыми гребнями накатывались на береговые камни.
Был вечер, и солнце утопало в море, как волшебная огненная птица,
обжигая края облаков. Мы шли рядом, немного сторонясь друг от друга. На
Матильде была подбитая горностаем шубка, и края ее белого шарфа развевались
от ветра. Мы мечтали о будущем, о счастливом будущем, забывая, что мы - дети
разных племен, что между нами пропасть народной вражды.
Нам было трудно говорить, так как я недостаточно знал язык Матильды, а
она не знала моего вовсе, но мы понимали многое и вне слов. И до сих пор мое
сердце дрожит, когда я вспоминаю эту прогулку вдоль берега, в виду
сумрачного замка, в лучах заката. Я изведал, я пережил истинное счастие, а
наяву или во сне-не все ли равно!
Стр.1