А. А. БЛОК
Педант о поэте*
* Н. Котляревский.М.Ю. Лермонтов: Личность поэта и его произведения. Второе издание. 1905.
Лермонтов -- писатель, которому не посчастливилось ни в количестве монографий, ни в истинной
любви потомства: исследователи немножко дичатся Лермонтова, он многим не по зубам; для "большой
публики" Лермонтов долгое время был (отчасти и есть) только крутящим усы армейским слагателем
страстных романсов. "Свинец в груди и жажда мести" принимались как девиз плохенького бретерства и
"армейщины" дурного тона. На это есть свои глубокие причины, и одна из них в том, что Лермонтов,
рассматриваемый сквозь известные очки, почти весь может быть понят именно так, не иначе. С этой
точки зрения Лермонтов подобен гадательной книге или упоению карточной игры; он может быть
принят как праздное, убивающее душу "суеверие" или такой же праздный и засасывающий, как "среда",
"большой шлем".
Только литература последних лет многими потоками своими стремится опять к Лермонтову как к
источнику; его чтут и порывисто, и горячо, и безмолвно, и трепетно. На звуки Лермонтова откликалась
самая "ночная" душа русской поэзии -- Тютчев, откликалась как-то глухо, томимая тем же бессмертием,
причастностью к той же тайне. Ей эти звуки были "страшны, как память детских лет", как "страшны
песни про родимый хаос". "Пушкин и Лермонтов" -- слышим мы все сознательней, а прежде повторялось
то же, но бессознательно: "если не Лермонтов, то Пушкин" -- и обратно. Два магических слова -"собственные
имена" русской истории и народа русского -- становятся лозунгами двух станов русской
литературы, русской мистической действительности. Прислушиваясь к боевым словам этих двух, все
еще враждебных станов, мы все яснее слышим, что дело идет о чем-то больше жизни и смерти -- о
космосе и хаосе, о поселении вечно радостной Гармонии (супруги Кадмоса -- Космоса, основателя
городов) на месте пустынном, окаянном и хладном, -- ее, этого вечного образа лермонтовской любви.
Чем реже на устах, -- тем чаще в душе; Лермонтов и Пушкин -- образы "предустановленные",
загадка русской жизни и литературы. Достоевский провещал о Пушкине -- и смолкнувшие слова его
покоятся в душе. О Лермонтове еще почти нет слов -- молчание и молчание. Тут возможны два пути:
путь творческой критики, подобной критике г. Мережковского, или путь беспощадного анатомического
рассечения -- метод, которого держатся хирурги: они не вправе в минуту операции помыслить о чемлибо,
кроме разложенного перед ними болящего тела.
Этот последний метод кладется в основу всех литературных "исследований"; он называется
"литературно-историческим" и состоит в строжайшем наблюдении мельчайших фактов, в исследовании
кропотливом, которое было бы преступно перед жизнью, если бы не единственно оно устанавливало
голую, фактическую, на первый взгляд ничего не говорящую, но необходимую правду.
Перед исследователем, пользующимся таким методом, закрыты все перспективы прекрасного, его
влечет к себе мертвый скелет; но этот скелет обещает в будущем одеться плотью и кровью. Такова и
непривлекательная, "черная" работа каменщика, строящего низенький фундамент под дворец царей или
под сокровищницу народного искусства.
Почвы для исследования Лермонтова нет -- биография нищенская. Остается "провидеть"
Лермонтова. Но еще лик его темен, отдаленен и жуток. Хочется бесконечного беспристрастия, пусть
умных и тонких, но бесплотных догадок, чтобы не "потревожить милый прах". Когда роют клад, прежде
разбирают смысл шифра, который укажет место клада, потом "семь раз отмеривают" -- и уже зато раз
навсегда безошибочно "отрезают" кусок земли, в которой покоится клад. Лермонтовский клад стоит
упорных трудов.
"Автор настоящей книги, -- читаем мы в предисловии профессора Котляревского, -- не имел в
виду дать всестороннюю оценку творчества Лермонтова (еще бы!); он сосредоточил свое внимание лишь
на той руководящей мысли, на которой покоились все думы поэта, и на том господствующем чувстве, из
которого вытекало его неизменно грустное настроение" (стр. 2).
Это уже расхолаживает: неужели найдены "руководящая мысль" и "господствующее чувство" -то,
о чем так страшно еще мечтать?
Перед нами открывается длинный ряд однообразных рассуждений, напоминающих по тону
учителя русской словесности в старшем классе гимназии, к тому же скорее женской. Читаешь и
изумляешься -- откуда эти рассуждения в наше время, когда все "плоскости" начинают холмиться, когда
Стр.1