А. БЛОК
Мережковский
Когда-то Розанов писал о Мережковском: "Вы не слушайте, что он говорит, а посмотрите, где он
стоит". Это замечание очень глубокое; часто приходит оно на память, когда читаешь и перечитываешь
Мережковского.
Особенно -- последние его книги. Открыв и перелистав их, можно прийти в смятение, в ужас,
даже -- в негодование. "Бог, Бог, Бог, Христос, Христос, Христос", положительно нет страницы без этих
Имен, именно Имен, не с большой, а с огромной буквы написанных -- такой огромной, что она все
заслоняет, на все бросает свою крестообразную тень, точно вывеска "Какао" или "Угрин" на Загородном,
и без нее мертвом, поле, над "холодными волнами" Финского залива, и без нее мертвого.
Кто же автор этих огромных букв и холодных слов? Вероятно, духовное лицо, сытое от благости
духовной, все нашедшее, читающее проповедь смирения с огромной кафедры, окруженной эскадроном
жандармов с саблями наголо, -- нам, "светским" людям, которым и без того тошно? Кто он иначе? Это в
двадцатом-то веке, когда мы, как говорят передовые люди, слава богу, наконец становимся атеистами,
наконец-то освобождаем окончательно от всякой религии свои "творческие энергии" для возведения
Вавилонской башни науки?
Если бы Мережковский действительно был таким духовным лицом, не то в клобуке, не то в
немецком кивере, не то с митрополичьим жезлом, не то с саблей наголо, -- он бы не возбуждал в нас,
светских людях, ничего, кроме презрения, вынужденного молчания или равнодушия. Но в том-то и дело,
что он возбуждает в нас еще иные чувства. Он тоже "светский", как будто "наш", хотя и не совсем "наш".
Постоянно мы к нему прислушиваемся, постоянно он нас беспокоит, возбуждает в нас злобу,
негодование, досаду, радость какую-то, какую-то печаль иногда. Но, будучи тончайшим художником, он
волнует нас меньше, чем некоторые другие, менее совершенные художники современности. Будучи
большим критиком, даже как будто начинателем нового метода критики в России, он не исполняет нас
духом пытливости, он сам не исполнен пафосом научного исследования. При всей культурности, при
всей образованности, по которым среди современных художников слова, пожалуй, не найти ему равного,
-- есть в его душе какой-то темный угол, в который не проникли лучи культуры и науки. В этом углу -все
темно, просто и, может быть, по-мужицки -- жутко. Может быть, в этот угол проникает какой-нибудь
другой свет? Мережковский своими речами и книгами часто заставляет нас думать так. Часто, но не
всегда.
В последнее время особенно неотступно вопрошают Мережковского, в чем его вера? Ясно, есть
уже люди, которых влечет задавать эти вопросы не простое любопытство. Уже никого не удовлетворяет
"отсылание к пятнадцати томам сочинений"; и когда Мережковский молчит в ответ на прямые вопросы,
всё больше негодуют на него, иногда -- святым негодованием; негодуют уже не литераторы, которые все
равно редко способны понимать друг друга, а просто люди бескорыстные, которым нужен ответ не для
статьи, а для жизни.
Не потому ли молчит Мережковский, что Имя, Которое он знает, и дело, которому он служит,
уходят корнями в тихую темноту, в тот угол его души, где все слишком просто и безглагольно?
Не знаю, почему многие не хотят верить -- или, точнее, хотят не верить -- Мережковскому.
Такова, должно быть, привычка к озлобленному скептицизму. Скептицизм ко всему, что "не мое",
ужасно легок; а вот если представить себе, что тихое "дело" свое Мережковский делает в момент почти
полного торжества совершенно иных дел, среди людей ему враждебных, в политическом центре России,
под свист и ненависть со всех сторон, -- придется призадуматься. Какая уж тут "корысть", когда
Мережковский своей деятельностью только множит врагов и мало приобретает друзей? Не верить ему во
что бы то ни стало очень легко, потому что в таком случае, кажется, можно сохранить мир со всеми.
Оставив совершенно этот легкомысленный и ребяческий прием "доверия" или "недоверия" к писателю,
который написал пятнадцать томов и "известен в Европе", придется стать с Мережковским лицом к лицу,
вчитаться в него, а это совсем не так легко.
Поскольку Мережковский моден, постольку публика читает его романы и ломится в религиознофилософские
собрания. Очень многим кажется, что он красиво пишет и говорит, и почти никому не
приходит в голову, что он тоже человек и что у него тоже есть натруженная и переболевшая многими
сомнениями душа. Все слышали о "двух безднах", и почти никто не замечает этих двух бездн в нем
самом.
Стр.1