№ 276
ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
март
ОБЗОР Ы
УДК 930.2
С. Г. Ким
ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА ГЕРМАНИИ
НА ПЕРЕКРЕСТКАХ «НОВОЙ ГУМАНИТАРНОСТИ»
В условиях активно протекающих процессов обновления гуманитарных наук предпринят опыт анализа предложенных исторической
антропологией моделей осмысления прошлого, нацеленных на постижение механизмов функционирования
«живого целого», а не просто на систематизацию его разрозненных фрагментов с помощью абстрактных конструктов.
Характеризуя механизмы процесса модернизации историографии
ФРГ, нельзя не отметить отчетливый сдвиг в научных
интересах «исторической гильдии» к conditio humana.
Разговор идёт об анализе различных человеческих деяний и
судеб с целью получения, путем использования более сложных
методик, «аутентичного знания» о прошлом. Взгляд на
историю «снизу» и «изнутри», ориентация на изучение условий
жизни, склада ума и форм поведения отдельного человека
были охарактеризованы прессой ФРГ как «зелёное»
движение в исторической науке. С ним связывались её надежды
как на достижение новых рубежей в познании, так и
на обновление всей системы ценностей, что делает её опыт
интересным и поучительным.
ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
И ЕЁ «ТЕМАТИЧЕСКИЕ ПОЛЯ»
На просторах «новой гуманитарности» сформировалось
сегодня множество версий «особого измерения» прошлого
и осмысления его целостности. Их общим знаменателем
стала неоспоримость того факта, что деятельность
человека - это «способ бытия» исторической реальности.
Действительно, человек постигает мир в формах
своей собственной активности, а образы окружающих
предметов сливаются для него с образами, построенными
им самим. Его способность воплощать в жизнь свои
намерения и достигать своих целей первоначально выступает
составляющей его сознания и воли. Уже здесь
проблема творческого начала бытия требовала нетривиальных
подходов. По архивным документам историк мог
филигранно реконструировать ход событий, их предысторию
и последствия, восстановить экономические отношения
в обществе и социальное расслоение, описать действующих
в нем людей. Тем не менее, за скобками часто
оставались их чувства и преимущественно те, которые не
принесли никаких результатов. Скажем, учёными в достаточной
степени были показаны связи крестьянских мятежей
и городских восстаний с последствиями военных
разрушений, с голодом или ростом налогов. Но вопрос о
том, как такие материальные обстоятельства были опосредованы
в сознании людей, вызывая те или иные поступки,
зачастую оставался неразрешимым. Особенно ярко
это проявлялось в тех случаях, когда возмущение выражалось
в таких символических формах, как традиционные
игры в «мир наоборот» во время средневековых мятежей
и карнавалов [1. S. 9-58; 2. С. 166-185].
Не подвергалось сомнению также то, что в центре
любого исследования поведения должен находиться
действующий субъект, поскольку, как писал ещё М. Вебер,
всякий поступок человека в обществе имеет «субъективный
смысл». Одновременно немецкие учёные соглашались
с тем, насколько сложной задачей является
постижение этого смысла [3. С. 59]. Историки не раз
убеждались в наличии значительной разницы между
намерениями людей и их практическим осуществлением,
между подлинными идеалами человека и его рассуждениями
о них. Конечно, было разработано немало
способов, чтобы преодолеть эти трудности при изучении
деяний отдельных личностей в истории и получить
адекватное объяснение их поступкам.
Ещё сложнее обстояло дело с анализом коллективного
поведения. Особенно там, где действующими
лицами являлись не члены небольшой группы людей
с одинаковыми функциями или с их чётким распределением,
а изолированные друг от друга люди, любой
из которых думал и действовал самостоятельно. Здесь
коллективная деятельность могла быть истолкована в
форме наиболее типичных поступков и отношений, в
силу чего казалось невозможным определить «субъективный
смысл» групповых поступков, выслушав
лишь одного из её членов. Историками всегда признавалось
наличие коллективного сознания, которое в
известной степени наслаивалось на сознание индивидуальное,
создавая специфические виды мотивации
поведения. Поэтому для того, чтобы адекватно проанализировать
человеческие деяния в прошлом, необходимо
было расценивать их по правилам не только
индивидуальной, но и коллективной психологии. Более
того, следовало всегда иметь в виду то, что психологическая
конституция людей изменялась на протяжении
времени в ходе, словами Робера Мандру,
«бесшумных революций разума». Иначе говоря, задача
учёного усматривалась здесь в поисках «ментальной
материи», присущей различным слоям и группам
определенной эпохи, в осмыслении их «духовного
профиля» и матриц поведения.
В конечном счёте, антропологический поворот в историописании
ознаменовал обретение учёными новых
объектов анализа. Впрочем, дело было не столько в этих
предметах самих по себе (тем более что некоторые из
них изучались, пусть менее подробно, и раньше), сколько
в постановке кардинально новых проблем. Одно из
определений исторической антропологии гласило, что её
предмет - это «человеческий резонанс» эволюции общественной
системы, те модели поведения, которые она
порождала или изменяла [4. С. 32-33]. В её рамках историки
пришли к пониманию очевидной для этнологов и
антропологов «непрозрачности» социальной реальности.
5
2003
Стр.3