А. А. Бестужев-Марлинский. Латник
------------------------------------------OCR:
Pirat
Доп. правка: В. Есаулов, октябрь 2004
------------------------------------------Рассказ
партизанского офицера
Мы гнались за Наполеоном по горячим следам. 22 ноября послал меня
Сеславин очистить левую сторону Виленской дороги, с сотнею сумских гусар,
взводом драгун Тверского полка да дюжиною донцов. Местом сбора назначено
было местечко Ошмяны, и я, получив приказание, что делать и чего не делать,
на рысях пустился проселками. День был не морозен, но туманен, и порой
перепархивал снежок - лихая пороша на зверей и неприятелей. Впрочем, и без
нее легко можно было узнать, где прошли французские отряды: взорванные
ящики, брошенные повозки, павшие кони и, что всего ужаснее, замерзшие
солдаты устилали дорогу. Мы, правда, уж привыкли к подобным картинам и
хладнокровно ехали мимо трупов, распухших и посинелых от антонова огня, не
заставляя даже усталых коней своих через них перепрыгивать. На лицах этих
несчастных видна была тяжкая печать мучительной кончины. Я бы привел туда
молодцов, которые, сидя на печке, уверяют, что смерть от мороза - сладкое
усыпление; они увидели бы там всю постепенность борения с одолевающею
судьбою, борение судорожное, отчаянное тем более, что они обнажены были
товарищами заживо, - чувство самосохранения заглушало тогда во всех сердцах
голос сострадания, человечества и братства; мертвецы валялись обнаженные, и
лишь снег одевал их холодным покрывалом своим. Отсталые и, как видно,
последние были еще не совсем раздеты, но одежда их была плоха, изорвана,
ноги обернуты соломою; и так велика была неопытность французов, что у многих
из них на спинах веяли бараньи шкуры сверх мундира, вместо того чтоб надеть
их под испод. Иные сидели и лежали у потухших огней, с которыми потухла в
них жизнь; другие сгорели полуживые, не могши от истощения отодвинуться.
Всех более поразил меня гренадер старой гвардии: глядим - он стоит вдали,
опершись о ружье; подъезжаем ближе - он мертвый. Густая медвежья шапка
оттеняла сдвинутые страданием брови и закатившиеся его глаза; из-под
огромных усов, на которых недвижимо низался иней, сверкали стиснутые зубы.
Под моей командою был прекрасный молодой человек, поручик Зарницкий, и
волонтер Кравченко, полковой аудитор, который, видя, что в народную войну
нужнее сабли, чем перья, бросил артикул и принялся разрешать гордиевы узлы
по-александровски. Малый добрый, храбрый как пуля, зато и тяжелый как
свинец, из которого она вылита.
Мы все трое подъехали к замерзшему и с содроганием смотрели на его
выразительное лицо. Казалось, душа его улетела к милой родине в последнем
взоре, но, улетая, оставила в чертах следы прежней гордости и отваги:
движение губ выражало презрение боли, его победившей. Он прижимал к груди
товарища своих походов - неизменное ружье, и на этой груди виделись раны -
- Бедняга, - сказал аудитор, - как не жаль эдакого молодца, хоть, между
нами будь сказано, и француза: ведь в любой полк во флигельманы годится.
- Завидная смерть! - сказал я. - Он умер с оружием и стоя.
- Зато какого имени стоит этот Наполеон, бросая таких людей на жертву
своему властолюбию! - возразил поручик с негодованием, показывая на мертвеца
и на кровавый след его. - Эти кровавые буквы - приговор его осуждения!
- Попадись только Наполеон к нам в когти, - подхватил с жаром наш
коротенький аудитор. - я как раз подведу за конец, чтобы его, яко не
имеющего дворянского звания, прогнать за побег сквозь строй шпицрутеном, а
за мятеж весьма лишить живота!
Так разговаривая, приближались мы к лесу. Двое самых расторопных
казаков почти за версту впереди оглядывали дорогу, а несколько других
тянулись по бокам и сзади отряда. Вдруг завидели мы, что один из них стал на
месте, между тем как другой начал разводить на скаку круги шире и шире.
Зная, что это значит, я выстроил людей справа по шести.
- Сабли вон и стой! Равняйся!
Поджидаю, что будет. Страх люблю видеть русского солдата перед делом.
Каждый, оглядывая кремень и стирая ногтем полку, шепчет товарищу: "Слава
богу, добрались до них!" И потом с такою непритворною набожностию крестит
грудь свою, с такою теплою верою взглядывает на небо! И потом так гордо
встряхивается в седле, так уверенно смотрит из-под руки вдаль, как будто
говорит: "Ну, сколько вас там, бусурманы? Подавай их сюда!"
Стр.1