I
Трагедия творчества или трагедия русского творчества? <...> Всякое ли художественное творчество
есть религиозная трагедия или русское творчество, в своем высочайшем и вполне созревшем напряжении,
становится трагедией чисто религиозной? <...> Как неподвижная глыба многие
годы над Европой занесенный Толстой каменел вопросом; но он был великой вершиной русского
творчества; и к нему присматривались с боязливым недоумением. <...> И вот каменная глыба тронулась,
покатилась; уход Толстого от мира -- глухой гром: вопрос разрешился в великую скорбь, ужас и страх за
Россию для одних, в благоухающее предвестие, надежду и радость для других. <...> Толстой сидел тридцать лет
в тупике: ни взад, ни вперед. <...> Во всяком случае, как бы мы ни смотрели на то, что вчера было, мы знаем: совершается огромное
событие в жизни русской, столь же важное, как крупнейшие события истории, событие, равное Цусиме. <...> Лев Толстой, краса русской жизни, восьмидесятилетний старец, великий писатель мира, перешел
все грани в трагедии творчества, вынес трагедию, не упал в эпилептический припадок, как Достоевский,
не умер, как Гоголь; с ним русская литература пошла в далекое странствие, к Новому граду, ей
увиденному. <...> Что оба -богатыри не в фигуральном, а в реальном смысле этого слова, это мы знаем хорошо; уход Толстого
наконец развязывает то богатырское начало нашей литературы, которое пока сиднем сидело. <...> Толстой, Достоевский, Гоголь -- все трое величайшие русские художники -- все трое осознали
трагедию художника, все трое в художнике увидели нового человека, все трое связали новое человечество
с новой, им приснившейся Россией, все трое религиозно осознали свое отношение к родине. <...> И потому-то,
говоря о трагедии творчества у Достоевского, уместно упомянуть, что для всех троих эта трагедия -- одна. <...> Если мы пристально вглядимся в творческую жизнь величайших художников слова, создавших
произведения, понятные для всех людей без исключения, нам все будет казаться, что есть <...>
Трагедия_творчества._Достоевский_и_Толстой.pdf
А. Белый
Трагедия творчества. Достоевский и Толстой
Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2-х томах. Т. 1 / Вступ. ст., сост. А. Л. Казин, коммент.
А. Л. Казин, Н. В. Кудряшева.--М.: Искусство, 1994.-- (История эстетики в памятниках и документах).
OCR Бычков М. Н.
I
Трагедия творчества или трагедия русского творчества? Всякое ли художественное творчество
есть религиозная трагедия или русское творчество, в своем высочайшем и вполне созревшем напряжении,
становится трагедией чисто религиозной? Муза, -- любимая женщина, становится Матерью-Родиной, как
стала она Родиной для Достоевского, для Гоголя, для Толстого. Но тут... я останавливаюсь: какой
неожиданный ответ, что прибавить? Предвестие прошло перед нами с грозным шумом и пением: что это -
- весенняя благодатно зашумевшая над нашими сердцами гроза или страшный антихристов соблазн,
объявление нового странника, уже почти окруженного сиянием святости? Как неподвижная глыба многие
годы над Европой занесенный Толстой каменел вопросом; но он был великой вершиной русского
творчества; и к нему присматривались с боязливым недоумением. И вот каменная глыба тронулась,
покатилась; уход Толстого от мира -- глухой гром: вопрос разрешился в великую скорбь, ужас и страх за
Россию для одних, в благоухающее предвестие, надежду и радость для других. Камень, срываясь и
скатываясь, обрастает снегом; лавина растет. И не в Толстом только тут дело. Толстой сидел тридцать лет
в тупике: ни взад, ни вперед. Тридцать лет переживал он трагедию творчества. И вот Толстой встал и
пошел -- тронулся. Как знать, не тронется ли так же и Россия, тоже больная; как бы грохот лавинный
чуется нам в движении Толстого: есть тут чего бояться Европе. Не философии западной
противопоставляется тут восточная, а сказанному уже слову культуры -- еще не сказанное несказанное
слово уже грядущей культуры русской. Предпоследнее еще не высказано, о последнем уже говорят -- не
слишком ли рано?
Русская культура еще не есть наш родимый дом; мы -- бездомны; но русская культура уже давно
преподносится нам как чаяние. Даже вслух мы не смеем сказать о том, о чем втихомолку мы
перешептываемся в углах; самая надежда наша, устремленная к России и высказанная, способна
обратиться в пошлость и самонадеянность; и с поспешным высказыванием наших надежд должны мы
бороться едва ли не с большим ожесточением, чем с высказыванием наших разочарований.
Ты пойми... Мы ни здесь, ни тут.
Наше дело такое бездомное,
Петухи поют, поют...
петела.
Но лицо небес еще темное1.
И снова, и снова, в темном дыме всяческой провокации, -- снова громкий голос предрассветного
Во всяком случае, как бы мы ни смотрели на то, что вчера было, мы знаем: совершается огромное
событие в жизни русской, столь же важное, как крупнейшие события истории, событие, равное Цусиме.
"Новая Цусима", -- скажут одни; но найдутся и иные и скажут: "Новое Куликово поле".
Лев Толстой, краса русской жизни, восьмидесятилетний старец, великий писатель мира, перешел
все грани в трагедии творчества, вынес трагедию, не упал в эпилептический припадок, как Достоевский,
не умер, как Гоголь; с ним русская литература пошла в далекое странствие, к Новому граду, ей
увиденному. Символический странник, получивший литературное имя, Влас, стал реальным: не дядя Влас
ходит в полях русских, нет, туда пошел Лев Толстой. Не смеем мы пускаться в дальнейшее толкование:
года, десятилетия будем мы обсуждать случившееся; а ныне мы можем лишь сказать "аминь".
И умолкнуть.
Стр.1