Константин Бальмонт
Без русла
---------------------------------------------------------------------------Бальмонт
К. Д. Стозвучные песни: Сочинения (избранные стихи и проза). -
Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1990
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
---------------------------------------------------------------------------Три
года тому назад я уехал из Москвы и через Эстонию приехал в
Германию, а оттуда во Францию. Выехать из Москвы, увозя с собой семью, - три
женские существа, приговоренные докторами и голодом к смерти, - было очень
трудно, почти невозможно. Мне, однако, это удалось, как удалось и
Кусевицкому с женой. Мы ехали в одном поезде. Тогда еще не выпускали за
границу никого, кроме своих. А ни Кусевицкий, ни я, мы своими не были. Наш
отъезд был некоторым чудом, и как чудо мы его воспринимали. В Нарве мы еще
чувствовали себя уехавшими, или, вернее, впервые поняли, с чувством
безмерной тяжести, спавшей с плеч что мы в преддверии Европы.
Ревель - хоть и эстонский, все же и такой русский, по крайней мере три
года тому назад, показался мне обетованным городом, именно в том смысле, в
каком я когда-то радовался первому европейскому городу, в который я попадал
покинув Москву или Петербург времен ныне исчезнувшего царизма. Какая ирония
судьбы. Я дважды был изгнанником при старом порядке. В 1902-м году за стихи
о Маленьком султане я, без своего желания, провел год в Европе; и после
революции 1905-го года, после написания и опубликования книги революционных
стихов "Песни мстителя", я провел вне России, без своего на то желания, семь
лет. Я, считавшийся и бывший революционером, снова, в третий раз, после
того, как в России осуществилась революция, живу три года в Европе, без
малейшего к тому желания. Изгнанник ли я? Вероятно, а впрочем, я и не знаю.
Я не бежал, я уехал. Я уехал на полгода и не вернулся. Зачем бы я вернулся?
Чтобы снова молчать как писатель, ибо печатать то, что я пишу, в теперешней
Москве нельзя, и чтоб снова видеть, как несмотря на все мои усилия, несмотря
на все мои заботы, мои близкие умирают от голода и холода? Нет, я этого не
хочу. Но нет дня, когда бы я не тосковал о России, нет часа, когда бы я не
порывался вернуться. И когда мне говорят мои близкие и мои друзья, что той
России, которую я люблю, которую я целую жизнь любил, все равно сейчас нет,
мне эти слова не кажутся убедительными. Россия всегда есть Россия,
независимо от того, какое в ней правительство, независимо от того, что в пей
делается, и какое историческое бедствие или заблуждение получило на время
верх и неограниченное господство. Я поэт. Я не связан. Я полон беспредельной
любви к миру и к моей матери, которая называется Россия.
Там, в родных местах, так же, как в моем детстве и в юности, цветут
купавы на болотных затонах, и шуршат камыши, сделавшие меня своим шелестом,
своим вещим шепотом тем поэтом, которым я стал, которым я был, которым я
буду, которым я умру. Там, в родных моих лесах, слышно ауканье, и я люблю
его больше, чем блестящую музыку мировых гениев, поют соловьи, над полями
возносятся, рассыпая ожерелья солнечных песен, жаворонки. Там везде говорят
по-русски; это язык моего отца и моей матери, это язык моей няни, моего
детства, моей первой любви, почти всех моих любвей, почти всех мгновений
моей жизни, которые вошли в мое прошлое, как неотъемлемое свойство, как
основа моей личности. Там говорят "до свиданья", "милый", "прощай", "люблю",
и на лесной опушке кличет эхо, которое откликалось мне, когда еще мир
казался добрым и вся жизнь казалась тайной.
Ах, мне тяжело. Мне душно от того воздуха, которым дышат изгнанники,
косо смотрящие друг на друга и вечно друг друга подозревающие, совсем так
же, как подозревают друг друга люди и там, в родных моих местах, в
обезумленных, в обездоленных, в измененных. Мне душно и от воздуха летнего
Парижа, где я никому не нужен и ничто для меня не нужно.
Не думайте, что я зову кого-нибудь из уехавших или бежавших, из
уехавших и оставшихся, из спасшихся от тяжелых мучений, может быть, смерти,
- очертя голову, вернуться в теперешнюю Россию, где право растоптано, где
слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости. Нет, я
говорю только о себе, и да будет же мне, хоть здесь в пустыне, даровано
безраздельное право быть собой, быть поэтом, чувствовать иначе, чем другие,
и иначе мыслить, и иначе поступать. Я говорю только о себе и не делаю
никаких общих выводов.
Здесь, в свободной, будто бы свободной, Европе я чувствую себя душевно
Стр.1