Леонид Андреев. Марсельеза
---------------------------------------------------------------OCR
Pirat
---------------------------------------------------------------Это
было ничтожество: душа зайца и бесстыдная терпеливость рабочего
скота. Когда судьба насмешливо и злобно бросила его в наши черные ряды, мы
смеялись, как сумасшедшие: ведь бывают же такие смешные, такие нелепые
ошибки. А он - он, конечно, плакал. Я никогда в жизни не встречал
человека, у которого было бы так много слез, и они текли бы так охотно -
из глаз, из носа, изо рта. Точно губка, пропитанная водою и зажатая в
кулак. И в наших рядах я видел плачущих мужчин, но их слезы были огонь, от
которого бежали дикие звери. От этих мужественных слез старело лицо и
молодели глаза: как лава, исторгнутая из раскаленных недр земли, они
выжигали неизгладимые следы и хоронили под собою целые города ничтожных
желаний и мелких забот. А у этого, когда он поплачет, только краснел его
носик да намокал платочек.
Вероятно, он сушил его потом на веревочке, иначе откуда набрал бы он
столько платков?
И во все дни изгнания он таскался к начальникам, ко всем начальникам,
какие только были и каких он мог придумать, кланялся, плакал, клялся в
своей невиновности, умолял пожалеть его молодость, давал обещания на всю
жизнь не открывать рта иначе, как для просьб и славословий. И те смеялись
над ним, как и мы, и называли его "Маленькая несчастная свинья", и кричали
ему:
- Эй ты, маленькая свинья!
И он послушно бежал на зов: он думал каждый раз услышать весть о
возвращении на родину, а они только шутили. Они знали, как и мы, что он не
виновен, но его муками они думали напугать других маленьких свиней, - как
будто и так не достаточно трусливы они!
Приходил он и к нам, гонимый животным страхом одиночества; но суровы и
замкнуты были наши лица, и тщетно он искал ключа. Теряясь, он называл нас
милыми товарищами и друзьями, а мы качали головой и говорили:
- Смотри! Тебя услышат.
И он позволял себе глядеть на дверь, эта маленькая свинья. Ну разве
можно было сохранить серьезность!
И мы смеялись отвыкшими от смеха голосами, а он, ободренный и
утешенный, присаживался ближе и рассказывал и плакал о своих любимых
книжечках, оставшихся на столе, о своей мамаше и братцах, о которых он не
знает, живы они или уже умерли от страха и тоски.
Под конец мы его выгоняли.
Когда началась голодовка, его охватил ужас - невыразимо-комичный ужас.
Ведь он очень любил покушать, бедная свинья, и он очень боялся милых
товарищей, и очень боялся начальников: растерянно бродил он среди нас и
часто вытирал платком лоб, на котором выступило что-то - слезы или пот. И
нерешительно спросил меня:
- Вы долго будете голодать?
- Долго, - сурово ответил я.
- А потихоньку вы ничего ке будете есть?
- Мамаши будут присылать нам пирожков, - серьезно согласился я.
Он недоверчиво посмотрел на меня, покачал головою и, вздохнув, ушел. А
на другой день заявил, зеленый от страха, как попугай:
- Милые товарищи! Я тоже буду голодать с вами.
И был общий ответ:
- Голодай один.
И он голодал! Мы не верили, как не верите вы, мы думали, и то он ест
что-нибудь потихоньку, и так же думали надсмотрщики. И когда под конец
голодовки он заболел голодным тифом, мы только пожали плечами:
"Бедная маленькая свинья!" И один из пас - тот, что никогда не смеялся,
угрюмо сказал:
- Он наш товарищ. Пойдемте к нему.
Он бредил, и жалок, как вся его жизнь, был этот бессвязный бред. О
своих любимых книжечках говорил он, о мамаше и братцах; он прогил пирожков
и клялся, что не виновен, и просил прощения. И родину он звал, звал милую
Стр.1