Леонид Андреев. Мельком
---------------------------------------------------------------Оригинал
находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.
---------------------------------------------------------------По
одному неприятному и скучному делу я был вызван из Москвы и
освободился только к десяти часам вечера, развинченный и злой. Другого дела
у меня не было, но я торопливо шел на станцию, по привычке человека, у
которого лежит в боковом кармане записная книжка, а в ней против каждого
дня отмечены десятки мест, куда нужно поспеть, и ругал, ругал... право, не
знаю кого. Весь свет ругал: и тех, кто вызвал меня по этому глупому делу, и
себя за то, что поехал, и собак, существование которых в этой местности я
предполагал, и дождливое лето, и ночной мрак, который уже царил всюду,
особенно сгущаясь в узеньких путаных переулках, пролегавших между дачами.
Посередине еще светлела дорога, но по краям, где под тенью высоких деревьев
проходила пешеходная тропинка, было так же черно, как и у меня на душе. По
времени свету полагалось больше - это происходило в последних числах июня,
- но перед тем только что пронеслась сильная гроза, с проливным дождем и
ветром, и посеревшие тучи еще не успели рассеяться, точно им было так же
трудно и неприятно двигаться в теплом и сыром воздухе, как и мне. Минутами
они спохватывались, как пьяница, который вспоминает, что в одном из
карманов у него еще завалялся непропитый пятак, и, возвратившись, с треском
бросает его удивленному целовальнику, - и посылали на землю редкие,
запоздавшие капли, лениво ударявшиеся о листья и траву и наполнявшие
окрестность тихим шуршанием. Деревья
не шевелились, и только когда я с
усиленной бранью налетал плечом на темный ствол сосны или задевал ногой
кустарник, на меня сыпались частые теплые брызги. У меня уже начинала
являться приятная догадка о том, что вместо станции я иду к черту на
кулички, когда деревья внезапно раздвинулись, точно провалились, и в
нескольких шагах на просветлевшем пространстве тускло блеснули мокрые
рельсы.
Маленькая крытая платформочка, задавленная окружающим лесом и
ежеминутно пугаемая громыхающими поездами, робко прижималась к земле. На
ней не было даже кассы,
и в продолжительной агонии кончался
холостяк-фонарь, не только не рассеивая тьмы, но скорее увеличивая ее. На
стене висело большое, оборванное по краям и никогда не читаемое расписание
каких-то поездов с мудреными линиями и черными ободами, а в углу стояла
единственная лавка, на которую я плотно уселся. До поезда оставалось еще
более часу, и я приготовился терпеливо ждать. Для этих случаев у меня
всегда бывала припасена газета или книга, но читать было темно, да и не
хотелось. Эти чужие и выдуманные люди, о которых будет говорить газета или
книга, давно уже вызывали во мне скуку и зависть. Что мне до того, что там
где-то гремят витии, кипит жизнью шумная толпа, и крики победы, и яростные
вопли побежденных поднимаются к небу, - когда вокруг меня спит самый
воздух, и сам я кисну и буду киснуть в этой неподвижной духоте? А в книге
еще хуже: сочиненные Петры будут любить и целовать выдуманных Марий, во имя
проклятого реализма порок будет торжествовать, а слюнявая добродетель ныть
и киснуть, киснуть и ныть! Да и не все ли равно: быстро или медленно пойдет
время? За этим часом пойдут другие, и их тоже нужно будет убивать, - так
пусть они умирают сами, а я буду только подсчитывать трупы.
Увлеченный нытьем, я не заметил, как на платформу вышли из разных
концов две пары. Первую составляли два подвыпившие господина. Один из них
был высокий худощавый старик с желтым лицом и реденькой седой бороденкой,
от тонкого и широкого рта спускавшейся клочками на гусиную шею. Из-под
котелка, оставлявшего в тени верхнюю часть лица, спускался тонкий и длинный
нос, на конце острый, как у покойника. Спутник его обладал широким и
красным лицом, подобным ломтю зрелого арбуза, - причем роль зерен выполняли
маленькие черные глазки,- стриженой круглой головой, на которой торчал
белый картуз. Над пухлыми губами чернели маленькие усики. От всей его
молодой, толстой фигурки несло нестерпимым блаженством и какой-то обидной
кротостью. Старик уселся возле меня и заговорил высоким, хриплым фальцетом,
которому он старался придать язвительность и иронию:
- Будьте, Семен Семеныч, солидарнее! Вас немного намочило, вы и
починяйтесь.
Стр.1