OCR: Константин Хмельницкий (lyavdary@mail.primorye.ru)
Издание:М.: Акц. Изд. О-во "Огонёк", 1928
Глеб АЛЕКСЕЕВ
ДУНЬКИНО СЧАСТЬЕ
-- У меня, мил-моя, такая пролетарская происхождения -- даже самой удивительно -- какая я
чистокровная пролетарка. Уж такая пролетарка, такая пролетарка,-- ни одной подозрительной кровиночки
во всём нашем роду не сыщешь. Что по матери, что по отцу. Все сызмальства крестьянством на подбор
занимались, а тесть даже и скончался в пастухах. Скажет ему, бывало, Захар Кузьмич -- был у нас на селе
лет тридцать назад лавочник, кулак страшенный: "Торговал бы ты хоть дёгтем что ли,-- скажет,-- что за
жизнь: коровам хвосты крутить". А тесть мой в ответ: "Дык ведь как сказать, Захар Кузьмич, как они
коровки-то обернутся, ты её дёрнешь за хвост, она и обернётся". А оно вон и вышло -- как обернулись!
Удивительный сознательным старик был, и всё, бывало, нюхает табак и молчит, от него и я загадочно
молчать попривыкла. Так мы все в дедов и вышли -- крепко приверженные к своему классу, да только в
деревне какое же житьё! Вот начну я так-то иной раз вспоминать свою жисть с самых пелёнок,-- веришь
ли, мил-моя, так защемит сердце, захолонёт словно пойманный птенчик... По брови в снегу жили, а летом,
в поле с тоски удавиться можно: никакого удержу у нас полям нету, окромя неба... А хозяйство опять же
обыкновенное,-- никакое, можно сказать, хозяйство: лошадёнка -- воз больше на себе везёшь, корову
только-только перед германской войной купили; да на беду не взяли в мобилизацию отца,-- многие у нас в
войну бабы от детей отдохнули, ну, однако, отец остался, и почали тут одна за другой рождаться дети, и
больше девчонки... Мать, бывало, только с пузом и ходит да плачется: "И на кого я вас, оглашенные,
рожаю?.." Конечно, и мёрли, а всё же пятеро осталось, в одну одёжку по очереди влезали. И всех-то я их
вынянчила и росла-то так до шешнадцатого году -- от одной люльки к другой, сестричек своих пестовала,
и только и радости бывало, что пойдёшь в поле, а поле у нас, говорю, страшное огромное, от Зелёной
Слободы кидается в овраги, и по оврагам кусты,-- нарву там цветочков, курослепа какого, иван-да-марьи,
дикой черёмухи, и бреду опять в сумлении к своим люлькам. И очень было мне тягостно, когда
подойдёшь к своей избе с цветочками в руках, а плетень сломан, под сараем колесо валяется, окно в избе
подушкой заткнули, а на дворе, словно червяки в пыли, мои прекрасные сестрицы...
Задумаюсь, бывало, я вот так-то о человеческой своей судьбе,-- самой страшно: какие в голову
мысли лезут! Очень я рано задумываться начала -- маменькина-то жизнь вот она, перед глазами...
Смотрю, как она в жёлтой своей кофтёнке -- поповна ей дала за мытые полы, она в той кофтёнке всеё своё
жисть проходила -- смотрю я на неё, как она картофь перебирает, или навоз с-под-коровы чистит,-- руки у
неё чёрные, в узелки завязлись, лицо восковое -- враз с картины страшного суда, зуба ни одного не
осталось, всем кошельком жуёт, и только один живот тяжёлый в ней и есть. Смотрю на неё и плачу: "Ох,
охоньки мне, девушке, не такая ли счастье меня ждёт, судьба моя из маменькиных глаз проницает". А в
девках я прекрасная хорошая была; запою, бывалача,-- парни только рты поразинут, стоят словно
ошпаренные; коса моя всем девкам на зависть; и в руках замечательная проворная была: горшки ли в
печи, чугуны с бельём проворочать? А в поле с серпом наперёд всех уйду, так и врежусь рекой в горячую
рожь. Да только к чему ж она, красота-то на деревенском дому? На деревне красотой судьбы своей не
изменишь... И стала я так задумываться да размышлять; сижу, бывалача, на завалинке, качаю Алёнку, там,
или Маньку, у ног моих цыплята землю скребут, тоже жизни просют, в доме нету никого: на покос
уехали, греет солнышко мою щёку в слезах, а перед глазами у меня туман,-- вредный туман, как на реке,
поднимается,-- и так мне жутко станет среди бела-то дня, будто вечером я и одна в реке, в Чёртовом Яру
купаюсь. Ух, ты, поле, поле большое, ох, судьба ты моя неизвестная!.. А она, судьба-то, очень известная,
какая на деревне судьба! -- все на глазах у соседей прожили, всякому загодя известно, что его ждёт. Вот,
думаю, выйду и я замуж, буду рожать почём зря, а сама буду длинная да страшная, и глаза у меня
завалятся, как на иконе, и будут у меня в сундуке спрятаны полсапожки и шаль, и буду я их надевать на
праздники,-- и так и помутнеет от той мысли в глазах, и так страшно станет, что будто не жимши я, а
прожила уж,-- такая у нас на деревне, всем известная наша судьба!.. А исполнилось мне шешнадцать лет,
стал тятенька туманные слова заговаривать: "Очень, говорит, ты на мене не надейся, потому много вас у
меня растёт, чересчур даже много жизни вокруг меня подымается, а ты, говорит, девка уже на выданьи, по
только время теперь очень самостоятельное, и можешь ты сама правов добиться от жизни, а богатство
твоё в твоём девичьем блюдце только заключается, если, например, оно у тебя целое". Поняла я тут, что
на лошадь он намекает: "Не дам, мол, тебе лошади, как замуж пойдёшь, не надейся, мол",-- и загрустила
ещё больше. Только бы, думаю, вырваться куда из села, и тогда предстанет моей жизни новая деталь, и не
будет у меня маменькиного заветного сундука, а она уж тот сундук опорожнила, чтоб приданое мне
Стр.1