МАРК АЛДАНОВ
Пуншевая водка
(Сказка о всех пяти земных счастьях)
Оригинал находится в Читальном зале.
I
В канцелярии курьеру Михайлову было велено скакать в две упряжки в день, а где можно, то и
ночью. Подорожная была составлена так, что отказа в лошадях нигде быть не могло. Михайлов, крупный,
широкоплечий, лысый человек лет сорока, с умным, хитрым, выразительным лицом, выслушал эти слова
молча с угрюмой усмешкой, ясно говорившей: "зачем всякий раз повторять один и тот же вздор?" Он
ездил по России лет пятнадцать и знал по опыту, что такие приказы никакого значения не имеют: ехать
будет как Бог даст, иногда в самом деле днем и ночью, а иной раз придется просидеть на станции неделю.
Прогонные и кормовые были выданы ему в размере, повышенном против правила, так как дорога была
очень тяжелая: в Пелым, тысячи три верст.
До отъезда оставались сутки. Михайлов привык к своей бездомной жизни, но в Сибирь его еще
никогда не отправляли. Эта поездка означала по меньшей мере два месяца скачки при лютой стуже, по
стране дикой, ему неизвестной и опасной: долгие дни и ночи безрадостного существования, без
развлечений, без столичных кабаков, почти наверное без женщин. В канцелярии понимали его чувства,
считали их естественными и заранее знали, что он сегодня напьется: не может не напиться. Но знали
также, что за пакетами Михайлов завтра явится в полной готовности, в точно указанное время: он
считался одним из лучших курьеров; его ум, исполнительность и честность очень ценили, поэтому и
назначили его в такую поездку. Все же, из предосторожности, денег вперед на руки дали только три
рубля: остальное при отъезде. Михайлов поворчал, но не очень торговался: понимал, что и канцелярия
права.
Отправился он вечером в кабачок на петергофской дороге, в котором торговали его любимой
пуншевой водкой. Там во вторую комнату допускались простые люди, и для них там была простая еда. В
первой же, большой, комнате постоянно бывали господа, кто проездом в Петергоф или в Ораниенбаум,
кто так, ценя кухню и развлечения: в последнее время в кабачке играли на гитарах, пели и плясали
невиданные еще в Петербурге лаеши [Цыгане. (Автор.)], которым при покойной государыне Елизавете
Петровне было строжайше запрещено показываться в Россию. Михайлову очень нравились их пение и
они сами, бездомные, как он, необыкновенные, ни на кого не похожие люди. Водил с ними знакомство и у
молодого лаеша Хапило выучился плясать, адски хлопая себя по сапогу, -- у них и сапоги были
необыкновенные: красные, зеленые, желтые. Старался и петь как они: одновременно голосом, улыбкой,
выражением лица, плечами, подтаптыванием. Впрочем, лаеши хохотали, глядя и слушая, как он пляшет и
поет по-ихнему; он сам чувствовал: то да не то.
У подъезда перед кабачком стояли великолепные сани, запряженные цугом четверкой вороных
лошадей с красными бантами, с красной сафьянной сбруей, с золоченым набором. Михайлов прошел со
двора, через кухню, во вторую комнату. Там закусывали люди, очевидно, из этой кареты: бритый,
пудреный, с косою, кучер в бархатном кафтане, гайдук, одетый гусаром, бегун, в бархатной шапочке с
кистями и, как лошади, с бантом на голове. Их господам все носили в залу дорогие блюда: похлебку из
рябцев, кронштадтских ершей с пуре, сладкое ягнячье мясо, а также бутылки замороженного шипучего
французского вина.
Михайлов сквозь приотворенную дверь заглянул сочувственно в господскую комнату. За
уставленным бутылками столом ужинали молодые офицеры, все, как на подбор, огромного роста и
красавцы. Они были похожи друг на друга, как братья, но и среди них выделялся один: совершенный
великан, необыкновенно грозного вида, с лицом настолько страшным, что людям невольно хотелось
поскорее отойти от него подальше. Он пил бокал за бокалом, видимо, нисколько не пьянея. Против него
саженях в трех, у стены, скрестив руки, более темные, чем лицо, неподвижно, как столб, стоял старый
большой лаеш в белой рубахе с золотым позументом, в зеленых сапогах, без гитары, ничего не делавший,
даже как будто ни на что не смотревший, и все же совершенно необходимый другим; два лаеша
Стр.1