Лев Николаевич Толстой. Казаки
--------------------------------------------------------------OCR:
Павел
--------------------------------------------------------------КАЗАКИ
Кавказская
повесть 1852 года
I
Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней
улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки
колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах
пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и,
перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в
церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят
несимметрично расставленные восковые свечи. Рабочий народ уж поднимается
после долгой зимней ночи и идет на работы.
А у господ еще вечер.
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно
светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись
задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись,
точно прячется за угол дома.
"И чего переливают из пустого в порожнее?-думает лакей, с осунувшимся
лицом, сидя в передней. - И все на мое дежурство!" Из соседней светлой
комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате
около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, маленький,
чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми,
усталыми глазами. Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми
бутылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новеньком полушубке,
ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно
толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то
улыбается; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жестами; по видно,
что он не находит слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся
недостаточными, чтобы выразить все, что подступило ему к сердцу. Он
беспрестанно улыбается.
- Теперь можно все сказать! - говорит отъезжающий. - Я не то что
оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как
я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что
я виноват перед ней,- обращается он к тому, который добрыми глазами смотрит
на него.
- Да, виноват,-отвечает маленький и дурной, и кажется, что еще больше
доброты и усталости выражается в его взгляде.
- Я знаю, отчего ты это говоришь,- продолжает отъезжающий. - Быть
любимым, по-твоему, такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь,
если раз достиг его.
- Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нужно,- подтверждает
маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.
- Но отчего ж не любить и самому! - говорит отъезжающий, задумывается и
как будто с сожалением смотрит на приятеля. - Отчего не любить? Не любится.
Нет, любимым быть - несчастье, несчастье, когда чувствуешь, что виноват,
потому что не даешь того же и не можешь дать. Ах, боже мой! - Он махнул
рукой. - Ведь если бы это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не
по-нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто украл это чувство.
И ты так думаешь; не отказывайся, ты должен это думать. А поверишь ли, из
всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна,
в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться. Ни сначала, ни после я не
лгал ни перед собой, ни перед нею. Мне казалось, что наконец-то вот я
полюбил, а потом увидал, что это была невольная ложь, что так любить нельзя,
и не мог идти далее; а она пошла. Разве я виноват в том, что не мог? Что же
мне было делать?
- Ну, да теперь кончено! - сказал приятель, закуривая сигару, чтобы
разогнать сон. - Одно только: ты еще не любил и не знаешь, что такое любить.
Тот, который был в полушубке, хотел опять сказать что-то и схватил себя
Стр.1