Владимир Сергеевич Соловьев
Особое чествование Пушкина
Письмо в редакцию "Вестника Европы"
Это особое и достопримечательное чествование устроено несколькими господами
"оргиастами" (таков их главный новейший титул) на страницах известного и весьма занимательного
журнала "Мир искусства"1. Вы совершенно напрасно не читаете этого журнала, я хочу обратить на него
ваше внимание своим рассказом. Но с этим особым литературным поминанием Пушкина связано одно
маленькое личное происшествие; расскажу вам и его, так как и оно при всей микроскопичности кажется
мне тоже любопытным.
Столетний юбилей Пушкина застал меня в Швейцарии, в местечке, называемом Уши и
составляющим приозерное предместье города Лозанны. Я приехал туда за несколько дней перед тем из
приморского города Канн, где прожил около двух месяцев в гостях у одного дружеского русского
семейства. В Уши я также поместился в ближайшем соседстве с этими друзьями. Накануне юбилейного
дня у нас был разговор о том, как жалко, что никто не захватил за границу сочинений Пушкина и что в
Лозанне невозможно достать ничего, кроме запрещенного издания с наполовину подложными и более чем
наполовину непристойными стихотворениями. Таким образом, мы были лишены единственного и
наилучшего способа помянуть Пушкина чтением его творений. В полдень 26 или 27 мая входит в мою
комнату почтальон с толстой бандерольной посылкой и заказным письмом. И то и другое -- от редакции
"Мира искусства". Читаю письмо и сначала ничего не понимаю. Редакция, препровождая мне полное
собрание сочинений Пушкина, торопит прислать к началу мая статью или заметку о Пушкине для
юбилейного выпуска журнала. После не скольких минут недоумения смотрю на пометку числа
отправления (с чего, конечно, следовало бы начать) и вижу что-то вроде 6 или 9 апреля. На конверте и на
бандероли тоже какие-то апрельские числа и на петербургском, и на каннском штемпеле. Вспоминаю, что
действительно перед отъездом дал условное обещание постараться что-нибудь написать, но за
невозможностью достать в Канне Пушкина считал себя от этого обещания свободным. Но почему
каннская почта, которую я своевременно известил о своем тамошнем и вовсе не извещал о лозаннском
адресе,-- почему она держала эту посылку более месяца и почему вдруг ее отправила, и как раз в
пушкинские дни,-- это оставалось непонятным. Материальные причины этой странности и до сих пор мне
неизвестны, хотя, разумеется, они были. "Конечная" же "причинность" или "целесообразность" этого
маленького происшествия оказалась несомненная, и притом двойная. Это, впрочем, выяснилось для меня
лишь впоследствии, по возвращении в Россию. А пока можно было только радоваться, что и нам с
друзьями пришлось подобающим образом помянуть dona Dei per poеtam {Поэтический подарок богов
(лат.).-- Ред.}. Несколько вечеров кряду -- кажется, всю юбилейную неделю -- читал я Пушкина вслух и
прочел, таким образом, все лучшие его творения.
Вернувшись в Россию, я познакомился с No 13--14 названного художественного журнала. Текст
этого No посвящен весь Пушкину и его юбилею и составлен четырьмя писателями: г. Розановым
("Заметка о Пушкине"), г. Мережковским ("Праздник Пушкина"), г. Минским ("Заветы Пушкина") и г.
Сологубом {Псевдоним.} ("К всероссийскому торжеству"). В заметке г. Розанова, увенчанной
изображением дракона с вытянутым жалом, Пушкин объявлен поэтом бессодержательным, ненужным для
нас и ничего более нам не говорящим, и это поясняется через противопоставление ему Гоголя,
Лермонтова, Достоевского и Л. Толстого. Почему-то, говоря об этих четырех писателях и называя их всех
четырех, то вместе, то порознь, г. Розанов упорно считает их тремя: "эти три", "те три". Оказия сия, по
мне, уж не нова. Ведь исторический роман Александра Дюма-отца, описывающий похождения четырех
мушкетеров, почему-то называется "Три мушкетера". Но кого же из четырех писателей г. Розанов ставит
не в счет? В самом конце своей заметки он действительно называет вместе только трех: Достоевского,
Толстого, Гоголя. Выкинут, значит, Лермонтов. Но немного выше (стр. 7), сделав выписку именно из
Лермонтова, г. Розанов замечает: "Да, они все, т. е. эти три, были пьяны" {Так как опрометчивая редакция
"Мира искусства" ошибочно упрекала меня, будто в целях осмеяния г. Розанова я обрезал его изречение,
то я должен обратить внимание читателя на следующие страницы, где все рассуждание почтенного
оргиаста выписано целиком во всей своей неприкосновенной прелести. А делать это два раза я считал и
считаю излишеством2.}. Значит, в числе трех считается и четвертый Лермонтов, и твердым остается
убеждение г. Розанова, что четыре есть три.
Но это, конечно, не важно. Любопытно, в чем найдена противоположность между Пушкиным и
этими четырьмя (они же и три) писателями. Чтобы не обидеть как-нибудь нечаянно г. Розанова, я приведу
Стр.1