В. С. СОЛОВЬЕВ
Идея сверхчеловека
В последней книжке московского философского журнала (январь--февраль 1899), в разборе одного
недавнего перевода из Ницше, В. П. Преображенский, знаток и любитель этого писателя, замечает, между
прочим, что "к некоторому несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в России; по
крайней мере, на него есть заметный спрос" ("Обзор книг", с. 48).
"Несчастие" такой моды есть, однако, лишь необходимое отражение во внешности того
внутреннего факта, что известная идея действительно стала жить в общественном сознании: ведь прежде,
чем сделаться предметом рыночного спроса, она, разумеется, дала ответ на какой-нибудь духовный
запрос людей мыслящих.
Лет пятьдесят-шестьдесят тому назад была мода на Гегеля -- тоже не без "некоторого несчастия"
для самого Гегеля. Однако если бы оказалось, что русская образованность, кроме чарующих цветов нашей
поэзии, дает еще и зрелые плоды истинного разумения и устроения жизни, то первою, неясною завязью
таких плодов, конечно, придется признать это русское гегельянство 30--40-х годов.
То же следует сказать и об умственных увлечениях, сменивших гегельянство, "к некоторому
несчастию" для Дарвина, Конта и многих других. Я думаю, что на все это нужно смотреть как на смешные
по внешнему выражению, но в существе неизбежные переходные ступени -- как на "увлечения юности",
без которых не может наступить настоящая зрелость.
Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви были палеозавры и
мастодонты. Хотя "человеколюбие к мелким скотам", по выражению одного героя Достоевского,
заставляет меня доселе испытывать некоторые угрызения совести за тех пиявок, которых я искрошил
бритвою, добывая "поперечный разрез", -- и тем более, что это было злодейством бесполезным, так как
мои гистологические упражнения оказались более пагубными для казенного микроскопа, нежели
назидательными для меня, -- но, раскаиваясь в напрасном умерщвлении этих младших родичей, я только с
благодарностью вспоминаю пережитое увлечение. Знаю, что оно было полезно для меня, думаю, что
пройти через культ естествознания после гегельянских отвлеченностей было необходимо и полезно для
всего русского общества в его молодых поколениях.
Переходя от воспоминаний к тому, что перед глазами, мы заметим одно различие между
прежними и теперешними идейными увлечениями в русском обществе. Прежде такие увлечения хотя и
сменялись довольно быстро, но в каждое данное время одно из них господствовало нераздельно (хотя,
конечно, с различием всяких оттенков). Внутренний рост нашего общества представлялся каким-то
торжественным шествием прямо вперед, и кто не желал прослыть "отсталым" и подвергнуться общему
презрению, должен был одновременно со всеми "передовыми людьми" достигать одной и той же
умственной станции. Такая прямолинейность и, если можно сказать, одностанционность нашего
образовательного движения давно уже исчезла, во-первых, потому, что людей, причастных некоторому
образованию, стало гораздо больше и объединить их не так просто и легко, а во-вторых, потому, что эти
люди оказываются если не более зрелыми, то, во всяком случае, менее наивными и, следовательно, менее
способными к стадному "единомыслию". Поэтому всюду видны и лица, и частные группы, обособленные,
идущие своею дорогой, не примыкая к более обширному и общему движению. Да и людьми, особенно
чуткими к общим требованиям исторической минуты, владеет не одна, а по крайней мере три очередные
или, если угодно, модные идеи -- экономический материализм, отвлеченный морализм и демонизм
"сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого,
Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний
день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из трех.
Всякая идея сама по себе есть ведь только умственное окошко. В окошко экономического
материализма мы видим один задний, или, как французы говорят, нижний, двор (la basse cour) истории и
современности; окно отвлеченного морализма выходит на чистый, но уж слишком, до совершенной
пустоты чистый двор бесстрастия, опрощения, непротивления, неделания и прочих без и не, ну а из окна
ницшеанского "сверхчеловека" прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и
если, пускаясь без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или провалится в
живописную, величавую, но безнадежную пропасть, то ведь такие направления ни для кого не
представляют безусловной необходимости, и всякий волен выбрать вон ту верную и прекрасную горную
дорожку, на конце которой уже издалека сияют средь тумана озаренные вечным солнцем надземные
вершины.
Теперь я хочу не разбирать ницшеанство с философской или исторической точки зрения, а лишь
Стр.1