Федор Сологуб. Лелька
Вечерело. Я шел за город
побродить на берегах нашей мелкой,
порожистой реки. В старину она была многоводна, пролегал по ней великий
путь из Чуди в Русь, - а теперь она давно ух обмелела, сжалась в своем
широком русле, как червяк на зеленом листе, и затихла, - и сжался, затих и
приуныл над ее берегом, извилистым и крутым, когда-то богатый город
Тихий-Омут.
Вечер стоял тихий, теплый, благоухающий свежими веяниями не
жаркого лета, полный очарования, как нежная колыбельная песенка. Солнце
было уже низко: багряно-желтый круг его почти касался мглисто-синей черты
горизонта;
темно-лиловые тучки с золотыми краями были разбросаны по
розовому небу заката. Все небо заливали восхитительно мягкие переливы
голубых, алых и палевых оттенков; узкие полоски тонких облачков желтели и
белели на нем, как прилипшие к нарядному платью засохшие стебли. Прощальные
солнечные лучи убирали в пурпур бедные городские лачуги. Серая пыль иногда
подымалась от набегавшего ветра, влеклась по немощеным улицам, и тихонько
ложилась на землю.
Я вышел на обрывистый берег реки. Откосы другого берега начинали
терять свои ярко-пунцовые краски; только верхи крутых обрывов еще сверкали
темно-красною, как медь, глиною. Внизу слегка дымился туман, еще почти не
видный, заметный лишь по тому, как скрадывались им очертания берега: словно
прильнула река близко-близко к обрывистым берегам, и, тая, целовала их, и
таял угрюмый берег, целуя журчащую воду.
Глинистая тропинка бежала между откосами берега и широкими полями.
Кусты ползли вниз по откосам, цепляясь за землю изогнутыми ветвями и
схватываясь ими друг с другом, словно сгорбленные старушки, тихо ползущие в
гору. Становилось в воздухе свежее.
Берег понижался. В прозрачной полумгле, которую ласково бросали на
меня ивы с пониклых ветвей своих, меня обнимала нежная прохлада; воздух
вливался в грудь, как сладкий напиток, возбуждающий трепет сил и жажду
жизни, навевающий отрадные мечтания. Легкая задумчивость овладела мною.
Вдруг услышал я детский голос, звонко и отчетливо выговаривающий
стихи:
Не знаю отчего, но на груди природы,
Лежит ли предо мной полей немая даль,
Колышет ли залив серебряные воды.
Иль простилает лес задумчивые своды,
В душе моей встает неясная печаль...
ее стволу спиною и рассеянно глядя
А вот и он, маленький чтец. Лицом к реке, под ивою, прислонясь к
вдаль, сидел тоненький мальчик в
ситцевой рубахе и помятой шапке. Ему по лицу можно было дать лет
тринадцать;
он был, очевидно, мал для своего возраста. На бледном,
нервно-подвижном лице, слегка смуглом и загорелом мечтательно теплились
кроткие карие глаза. Так они пристально смотрели куда-то далеко, что
мальчик и не видел меня, даже когда совсем близко подошел я к нему.
Он говорил стихи на память, и, сложив руки на коленях, слегка
покачивался взад и вперед. Говорил он их задушевно и просто, как будто это
были не чужие для него слова. Было так странно видеть этого босого
мальчугана, который читает стихи, вряд ли ему вполне ясные.
Она - всегда немая Галатея,
А я - страдающий, любя, Пигмалион...
- закончил мальчик и повел вперед сжатыми руками.
Я молча стоял сбоку, немного позади его. Он повернулся, бросил на
меня рассеянный взгляд, приметил меня и быстро вскочил на ноги.
- Хорошо ты читаешь, молодец! - сказал я.
Он покраснел и молчал. Видно было, что ему хочется уйти. Но я
решил как-нибудь удержать его. Невдалеке от реки я заметил небольшой домик,
старенький, погнувшийся, с небольшими, тусклыми окнами.
- Ты не здесь ли живешь? - спросил я, показывая на эту лачугу.
- Да, - тихо ответил мальчик.
Стр.1