Андрей Соболь
СОБАЧЬЯ ПЛОЩАДКА
Источник: А. Соболь. Человек за бортом. Повести и рассказы. М.: "Книгописная палата", 2001. -320
с.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко, февраль 2008. http://belousenko.com/
Когда-то особнячок был на виду, но в 1911-м пятиэтажный -- доходный! -- рыжий дом пролез
вперед, кирпичный мужлан вогнал деревянного старичка в глубь двора, нагло, не стесняясь. Никакого
почтения к прошлому, а помнил особнячок севастопольскою кампанию, у себя в зальце с белыми
колонками принимал Масальских,Щербатовых, Волконских, и еще до сих пор у крайнего овального окна
стоит кресло, в котором приезжий заграничный гость, великан с серебристой бородой, рассказывал о
прекрасном голосе приятельницы своей Виардо.
А в 1919-м оказалось, что на счастье это -- вот уж не знаешь, где найдешь и где потеряешь, -- не
уплотнили, ореховою шифоньерку с замысловатыми тайными ящичками не приспособили для канцелярии
Оккмы (в Оккме старший сын бывшего прокурора, Василий) или для хранения дел Упшосса -- в Упшоссе
дочь Валентина регистраторшей.
Хорошо, когда в глубь двора, на задворки -- и турецкая оттоманка осталась.
И дни и ночи проводит на ней старый прокурор Анатолий Федорович Башилов -- Златоуст
московский; еще в 1917-м по виду хоть под венец или на два-три тура вальса в Дворянском, а в 1919-м
пополам перегнувшийся, с губой отвислой и дрожью в коленных чашечках.
Оттоманка -- и кабинет, и столовая, и спальня; все вместе, все на оттоманке: тарелка с селедочным
хвостом, картуз с махоркой, желтая обложка "Исторического Вестника" и пальто бурое, с заплатами на
локтях. А портьеры, фарфор, серебро еще в начале девятнадцатого уплывают на Сухаревку,
Боровиковского уносят, шахматы китайские.
В марте еще острит Василий, теперешний начканц Оккмы:
-- Я моль: съел фрак, теперь ем шлафрок.
И кричит с оттоманки старый прокурор:
-- Освободи меня от этих мерзостных советских анекдотов. -- А уж в декабре 1919-го и кричать
перестал.
В ноябре 19-го около оттоманки два градуса ниже нуля. И тихонечко с крылечка сходит второй
сын, Коля. Ему пятнадцать лет, в карманах "Ира", "Ява" и шведские спички. Анна Владимировна до ворот
провожает, в калитке крестит Колю, за воротами Собачья площадка в сугробах, узкогрудый Коля посреди,
как заблудившаяся собачонка, -- и стремглав бежит Анна Владимировна обратно:
-- Господи! Господи! -- Но должен же Реомюр подняться.
Упорен Реомюр: поднявшись в среду, в пятницу опять падает.
"Иру" сменяют пирожки, пирожки -- ирис кромский, а Собачьей площадке ни то ни другое не по
нутру: не берет, не ест, только снегом скрипит. По ночам на углу Трубниковского, на углу Дурновского,
Спасо-Песковского воют псы -- спать не дают старому прокурору. Кто знает, чьи они: бездомные, или
хозяйские, но без кормежки? -- и ночью оттоманка -- пытка, пытка под всем барахлом, что собирает в
дому Анна Владимировна и укрывает.
Днем -- другая пытка: на буржуйку Анна Владимировна ставит два утюга и на утюги горячие льет
воду, чтоб Реомюр подпрыгнул: жестяно скрежещет печурка, по утюгам прыгают шарики, кружатся
шибко, и бьет пар. Уже минут через десять пахнет баней.
-- Убери, убери! -- молит прокурор. -- Лучше мерзнуть собакой, чем эти сандуновские.
Анна Владимировна бросается к утюгам, тащит, обжигая пальцы, и в белой зальце, прижавшись к
колонке, в белом зальце тихо стонет, сама белая.
Все белым-бело: зальца, лицо, окна, Собачья площадка, Москва, Скарятинские, Кречениковские,
Борисоглебские...
Что губит Колю -- "Ява" ли, ирис ли, или смоленские сугробы -- кто знает и кто сможет поведать?
Но Колька (уже не Коля) погублен навеки: только ночевать приходит.
-- Пороть! Пороть! -- мечется прокурор по оттоманке.
А оттоманка хихикает измочаленными пружинами: знает старушенция, что насчет порки надо
надолго воздержаться.
Надолго ли? Надолго, уверяет Колька, комсомолец городского района, и, пристегнув к выцветшей
Стр.1