Скиталец
В дороге
Оригинал здесь: Книжная полка Лукьяна Поворотова.
Мне вспоминается осенняя степь и гладкая, твердая дорога, по которой мы
ехали на тройке в рессорном экипаже с
поднятым кожаным верхом. Ночь была
светлая, лунная, но по-осеннему холодная, ядрено-прозрачная.
Луна, круглая и тоже как бы прозрачная, плыла высоко в зеленовато-матовом
небе и далеко освещала холодную степную даль... Безжизненная, безмолвная степь,
полная грустной тишины, освещенная мертвенным светом, казалась теперь еще
таинственнее, еще шире и размашистее, чем днем.
Торжественную тишину нарушали только мы: рессоры мягко похрустывали, копыта
лошадей мерно ударяли в звонкую дорогу да целый рой бубенчиков словно летел
и вился над лошадьми и назойливо пел что-то однообразное, пустое и беспечное...
Мой спутник дремал или о чем-то думал, а кучер Афанасий дал полную волю
быстрой, резвой тройке, и я смотрел, как летели мы, будто на орлиных крыльях, и
как мчалась навстречу нам ровная, серебристая степь. И казалась она полной
таинственных чудес и волшебных сказок... Пустое, высокое, безоблачное небо
прозрачным куполом опрокинулось над нею, и казалось, что мы улетаем за край
этого купола, в неведомый, безграничный простор, а человеческое лицо месяца
мчится вслед за нами и насмешливо улыбается.
Афанасий с каким-то особенным смаком присвистывал, покрикивал и взлетал на
облучке: он гнал тройку для собственного удовольствия. Наконец, в упоении, он
попридержал горячих степных лошадей, и мы поехали обыкновенной рысью.
Степь и луна тоже как будто поплыли медленнее, а прозрачная тень экипажа
и тройки, растянувшись рядом с нами по земле, стала отчетливее. Бубенчики
заболтали протяжнее, словно жаловались на что-то.
Афанасий обернулся ко мне вполоборота.
- Вот Косолапый - так лошадь! - внезапно сказал он, кивая на коренника. -
Цены нет коню!.. Век бы с ним жил - не расстался! У земского ямщика уж на что
лошади хорошие, - ну, а супротив наших - хе-хе-хе! куда же, где ему!
Афанасий тихо, снисходительно рассмеялся.
Никогда не выстоит! - убежденно сказал он.
Он говорил веско и поучающе, как говорят люди с природной склонностью
к резонерству; в голосе его всегда
и уверенность в превосходстве над всем окружающим его миром.
Он покосился на моего спутника и, понижая тон, добавил пренебрежительно:
- Наш барин рази в лошадях что понимает?
И уже с явным презрением и горечью, оскорбленно заявил:
- Ни-че-вво! Ему хоть свинью запряги, лишь бы бе-ж-жала!
Это было презрение аристократа к
звучало знание истины, убежденность
варвару, художественной, талантливой
натуры - к бездарности. Лошадей он любил страстно и дорожил ими более, чем
людьми. Перед тем как нам ехать, барин его заболел в имении ночью, и так
тяжело, что решили послать за врачом, который жил верстах в двадцати от имения;
но Афанасий отказался ехать: дорога ночью, с переправой через реку вброд,
показалась ему опасной для здоровья лошадей.
- Там барин умрет ли, нет ли, а за лошадей кто отвечать станет? -
резонерствовал он.
Всеобщее негодование нисколько не поколебало его.
Барин не умер благодаря счастливой случайности: врач сам проезжал мимо
и заехал. Потом вся прислуга приходила поздравлять с выздоровлением, пришел
и Афанасий, искренно обрадованный: он все-таки любил и барина, с которым его
связывали давнишние и довольно странные отношения.
- Наш барин простяк! - говорил он мне теперь. - Добрющий человек: всем он
пособляет, все его обирают...
И неожиданно добавил:
- Ка-ак дур-рака!
Афанасий подобрал вожжи и обернулся ко мне для объяснительного разговора.
Лошади пошли шагом. Лунный свет искорками блестел на светлых бляхах упряжи, на
потных спинах вороных лошадей, на окованной дуге коренника и ярко облил
смугловатое лицо ямщика, обрамленное курчавой бородой.
- Лет пятнадцать я у него в кучерах... - начал он. - Раз восемь уходил -
и вот поди ж ты, где ни живу, а все ворочусь, и ворочусь опять к нему же!
Лошади у него завсегда без меня переболеют да переболеют - страм! А управляющий
Стр.1