Виктор ВАСИЛЬЕВ
ПУД МУКИ
Рассказ
Август в этих местах был почти всегда хорошим, а нынче он стоял тихим,
многоцветным и теплым, даже жарким. Если смотреть на тайгу сверху, то
увидишь бугристую цветную шубу, которая покрывала невысокие горы со всех
сторон до горизонта. Все дышало покоем и умиротворением. И природа, и зверье,
и человек тихо готовились к совсем близкой осени, а затем к суровой — в этом
крае — зиме. В тайге вял и желтел папоротник. С лип, берез и осин тихо падал
лист. Пламенела волчьими языками рябина, и не кричал часто, как летом, лесной
голубь, и не ухал филин. Вода в реках и озерах делалась все студеней. Ночами из
тайги стало тянуть холодом. Травы бурели и никли. Только огромные сосны и
ели стояли, как великаны, показывая свою мощь и незыблемость...
Деревушка Лыковка карабкалась вверх по вырубке на невысокой горе. Избы
стояли врассыпную: ни улиц, ни переулков. Всего двадцать семь домов... Избы
невысокие, приземистые, срубленные как бы наспех. На некоторых крышах
росла трава и даже табак. Хороших и просторных домов не было, хотя вокруг
сплошные леса. На задах — неказистые баньки по-черному. Даже некоторые
избы были без труб, тоже «черные»... Словом, Лыковка была чалдонской
деревушкой, и жили здесь чалдоны, предки которых неведомо когда приплыли
сюда по Волге и Каме с Дона.
В Лыковке больше половины жителей носили фамилию Лыковых. В том
числе и Афоня. Его изба стояла на окраине. До тайги — рукой подать. Как
обычно, в этот день он поднялся рано, когда над кромкой тайги встало солнце.
Болела голова, во рту пересохло, а губы запеклись. Вчера Афоня гулял в поселке
у стрелка Васьки Чагина по случаю дня ангела и перебрал самогона, который
здесь гнали особо, — на табаке и курином помете...
Афоня совершенно не помнил, как добрался до Лыковки. Целых три версты
ведь. Что-то болел затылок, наверно, Агафья приложила свою руку, злобясь на
мужа. Это уж точно... Пить хотелось страшно. Он с усилием поднялся, сбросил
старое солдатское одеяло и сел на край кровати. Сначала посмотрел на свое
худое, жилистое тело, затем огляделся. Дома никого не было, Агафья, видимо,
ушла на ток молотить рожь. У самой кровати лежала распластанная черная
медвежья шкура и он чувствовал тепло и щекот медвежьего ворса.
Афоня поднялся и потрусил в сенцы, зачерпнул из бочонка ковшом
прохладную воду и начал жадно пить. Сразу полегчало. На дворе раздался лай и
Стр.1
в открытые двери ворвался Ерунда. Он весело запрыгал, заюлил возле хозяина.
Лицо Афони оживилось. Он сел на край скамейки, а собака встала на задние лапы,
передние положила ему на голые колени. Афоня стал гладить собаку по голове.
— Скажи, Ерунда, это ты меня вчерась довел до избы? Должно ты, коли я
живехонек...
Собака повизгивала и преданно смотрела прямо в лицо хозяина. Пес был
небольшой. Шерсть длинная, темно-серая, уши торчком, мохнатый хвост
кренделем. Морда вытянутая, а в пасти большие клыки, как у рыси. Афоня и сам
не знал, какая порода сидит в Ерунде. Два года назад Верка Лыкова принесла ему
щенка: двухмесячного, мохнатого и с виду веселого.
— Афанасий Емельяныч, возьми, жалко бросить-то его. Нюрка, моя подруга,
сунула в дар ко дню ангела, а сама чичас в город уехала. Учиться будет дале... А
я куды со щенком?
— А не знаешь, какой он породы?
— Не вестимо, Емельяныч.
Афоня погладил щенка, тот заворчал и залаял. Афанасий засмеялся:
— Кликать-то как его?
Теперь засмеялась Верка:
— Ерундой девки назвали.
— Это как же? Кобель, да Ерунда?..
— Вот те крест, Афанасий Емельяныч. Ерунда он...
Афоня снова засмеялся и опять погладил щенка.
— Ерунда так Ерунда. Чудно токмо...
Без собаки ему было никак нельзя, а своего Полкана он увел в тайгу и со
слезами застрелил. Хорошая была собака — сибирская лайка, на любую дичь
шла. Но поползли у нее по телу язвы, а из пасти потекла желтая слюна. Вот и
пришлось кончить...
Он вздохнул тяжело, выпил еще полковша воды и вспомнил, что в подполе
у него был самогон. Но опохмеляться нельзя: от Агафьи попадет, и вообще
похмелье — вторая пьянка. Афоня в своей Лыковке боялся только бога да
Агафью. Давно она наказывала ему сходить в тайгу за шиповником, который
здесь употребляли все как заварку и как лекарство.
«Еще покемарю и сбегаю», — сказал он тихо сам себе, а потом поглядел на
собаку и ей:
— Давай, беги на двор к курам. Ерундистика.
И он, чуть пошатываясь, побрел к своему ложу.
Если на Афоню посмотрел бы в это время кто-нибудь посторонний, не
лыковский, то точно бы засмеялся: ноги тоненькие и кривоватые, ребра — хоть
считай, лицо длинное, кирпичного цвета от загара. А редкая сивая бороденка
делала его лицо еще длиннее. Волос у Афони не поймешь — то ли желто-серый,
то ли седой. А глазки маленькие, черные и пронзительные. Мальчишки за глаза
звали его козлом, и, когда он проходил мимо них, кто-нибудь обязательно
Стр.2
начинал блеять по козлиному. В душе он возмущался, но молча проходил мимо,
как будто не замечая ничего. Ведь когда-то и он сам был такой.
Но несмотря на все это, Афанасий Лыков был весьма известным не только в
Лыковке, но и во всей округе.
Первейший охотник и следопыт, он мог по своим приметам выйти из тайги,
взять след зверя; глаз, как он говаривал, был у него, как ватерпас. Зайца Афоня
бил не целясь, навскидку. Он уже забыл, сколько добыл медведей... Все потому,
что родился и вырос он в этой глухомани. Кроме этого, уважали лыковцы Афоню
особо за его грамотейство. Он был единственным грамотным человеком в
Лыковке. При царе Николае здесь была церквушка, а при ней — дьячок Иосиф
Шилов, сосланный сюда правлением епархии за излишнее почитание Бахуса.
Иосиф гордился своим именем — отца бога, но все равно и здесь пил горькую от
случая к случаю, служил обедни и всенощные. Он был добр и ласков к людям,
поражаясь дремучему быту этих мест.
По доброте своей и от нечего делать, так как службу отправлял редко, стал
учить дьячок деревенских огольцов грамоте в своей просторной избе. Приправой
к учебе, несмотря на свою мягкость характера, у него служили розги.
Одним из учеников Иосифа был и Афоня. Он хорошо усвоил четыре
действия арифметики, прилично читал и писал. Научился даже считать на счетах.
К нему приходили лыковцы, прося написать письмецо или какую-нибудь
бумажку. Длинными зимними вечерами читал Афоня Библию, которую знал
почти наизусть.
И тем не менее, был Афанасий Лыков человеком партийным еще со времен
коллективизации. Каждый месяц аккуратно нес пятьдесят копеек в партийную
кассу, что находилась в парткоме лагерной зоны. В Лыковке больше его называли
просто Афоней, меньше — Афанасием Емельяновичем. А в «вольнонаемном»
поселке, что был при зоне, стрелки окрестили его блатным дедом. В войну он
служил в этой зоне надзирателем и нахватался блатных слов, то и дело
употребляя их теперь при разговоре. Но он нахватался в зоне и других слов,
совершенно ему непонятных. Они ему казались значительными и
таинственными. Это он перенял от политических, которые мучились в лагере
невесть за что... Лыковские бабы страсть как уважали Афоню за эти слова. К
примеру, сидит Афоня с Агафьей и соседкой Лукерьей Филипповной, пьют чай.
А Агафья и говорит:
— Афоня, я чаю испила уже скоко, а пузо-то холодное?..
Афоне очень не по душе невежество жены, да и вообще всех лыковских баб
и мужиков, которые постоянно цокают и окают, и он серьезно отвечает:
— Это у тебя, Агаша, должно быть, иллюзия...
Агафья и Лукерья непонимающе таращат глаза на Афоню:
— А цо это тако? — спрашивает Агафья.
— Это такая болесть — пузо не принимает тепло, — хитро поясняет Афоня.
Кроме всего, Афоня слыл мастером на все руки. Возле избы, на большом
Стр.3